Белый ферзь - Андрей Измайлов

— Ревмира Аркадьевна, здравствуйте, — внятно, раздельно произнес Колчин. (Вот уж действительно — здравствуйте, Ревмира Аркадьевна, хоть какое-то время, хоть пока он, Колчин, здесь, иначе визит к старой даме теряет остатки смысла!) — Ревмира Аркадьевна, я — Колчин. Из Москвы. Не узнаете? — он состроил сконфуженную улыбку, дабы «не узнаете» было воспринято не намеком на «ку-ку» хозяйки, а покаянным признанием, мол, да-а, сколько лет, сколько зим, давно не виделись, немудрено запамятовать.

Алабышева сосредоточенно уставилась на гостя. Обманчивая сосредоточенность — то ли работа мысли идет, то ли видимость одна. Чужая душа, тем более больная, — потемки.

— С Рождеством вас! — Он собрал в кучку распотрошенный и обезвреженный сиделкой букет и преподнес княгине-комсомолке, будто прикармливая пугливого зверька, — с той же осторожностью движений, чтоб не насторожить, с той же готовностью отдернуть руку, чтоб за палец не цапнули.

— Ты кто? — агрессивно спросила Алабышева тоном хозяйки дома, в котором вдруг завелся вредитель.

— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.

— А это что? — она сказала про букет, но при этом не сводя взгляда с гостя.

— Это цветы. Вам, Ревмира Аркадьевна. От меня. И… — он закинул наживку: —…от Инны.

Алабышева на миг перевела взгляд на подоконник с букетом-сухостоем:

— От какой Инны?

— От вашей дочери, Ревмира Аркадьевна. Я — ее муж. Помните? Я — Колчин…

— У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!

Колчин счел бы заявление следствием амнезии, когда бы оно, заявление, не прозвучало именно ЗАЯВЛЕНИЕМ — аффектированным, рассчитанным на публику. Публика — он.

— Всего вам доброго! — ответил заявлением на заявление Колчин, сымитировав подкожную обиду и готовность немедленно покинуть помещение.

Букет он положил на край липкого стола и сделал шаг к выходу. Только ему пришлось бы тогда либо таранить тешшшу, либо проявлять талант верблюда, пролезшего-таки в игольное ушко, — Ревмира Аркадьевна целиком и полностью перегораживала собой дверной проем, а любое прикосновение могло быть истолковано как нападение громилы на беззащитную старушку. Нет ли у громилы топора под мышкой?

Впрочем, Колчин лишь сымитировал готовность немедленно покинуть помещение. Он отсюда не уйдет, покуда кое-что не выяснит.

— Ты кто? — повторила княгиня-комсомолка тоном ниже, тоном мягче. — Ты из Смольного?

— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.

— А это что? — повторила Алабышева тоном ниже, тоном мягче про цветы.

— Это цветы. Вам!

Называется — дубль второй. Более удачный, чем первый.

Ревмира Аркадьевна сгребла букет со стола, выронила веточку аспарагуса, не заметила. И опять же аффектированно зарылась лицом в цветы, так сказать, вдыхая неземной аромат. Это весьма предусмотрительно сиделка-Света предварительно срезала шипы, весьма-весьма.

— Это мне?!

Колчин подтвердил очевидное проще простого — он взял с подоконника банку, вынул из нее бывшие розы, с тем чтобы ополоснуть емкость от зеленой жижи и установить в нее розы настоящие.

Все ли шипы успела удалить сиделка? Не ровен час — располосует себя тешшша, и разговора не получится, то есть весь он сведется к аханьям, йоду, ватке, к ранам физическим, а от них — и к ранам душевным.

Ну да разговор так и так не получался. Не считать же разговором внезапный карк Алабышевой, стоило Колчину коснуться банки:

— Не трогай!!!

Колчин отпрянул от подоконника, показал пустые руки: как вам будет угодно!

— Ты кто? — очередной раз проверила на прочность.

— Дед Пихто! — сменил тактику Колчин, отнюдь не сменив тона — увещевающего, вменяющего.

За спиной Ревмиры Аркадьевны готовно возникла сиделка-Света после выкрика: мол, что, началось? мол, не пора ли включиться-помочь?

Он глазами показал: спасибо, обойдемся, не требуется.

— Нет! — уличила во лжи Алабышева. — Ты… Я тебя знаю! Ты — Игорь! Из Москвы!

Наконец-то! Хоть какая-то подвижка! Игорь — почти Юрий. Еще вариант — Григорий. По созвучию.

— Да, — согласился Колчин. — Я — Юрий.

— Я и говорю! — не моргнула глазом Алабышева. — Ну, садись, садись, Игорек! Что ж ты стоишь?! Давно тебя не было, давно! Что ж ты меня совсем забыл, Игорек? Вы с Инной совсем меня забросили.

Прогресс! Уже прогресс. Выясняется, есть у Алабышевой дочь Инна. И выясняется, Колчин на данный момент не «ты кто», а «вы с Инной». Лови момент!

— А где… — Алабышева, будто очнувшись ото сна, завертела головенкой.

— Инна? — подсказал Колчин.

Алабышева уничтожила его взглядом, будто Колчин… ну, не знаю, пукнул в момент вручения ему правительственной награды из рук непосредственно Генерального…

— Где?! — затребовала она командирски-настоятельно.

— А как же! Само собой! С Рождеством! — псевдо-суетливо отреагировал Колчин. И, расплошно оглядев кухню, тоже будто очнувшись ото сна, обратился за спину тешшши к сиделке-Свете в интонации тетушки Чарли: — Здесь почему-то нет! Э-э, простите, там я где-то оставил бутылочку шампанского…

Сиделка-Света сверкнула бессильной ненавистью, дернула плечиком, исчезла. Пошуршала-позвякала в глубине комнаты. Отсутствуя видом, испепеляя взглядом, внесла на кухню колчинский шампанский презент так, будто сие есть склянка с синильной кислотой. Установила в центр стола и, скрестив руки на груди, застыла живым укором Колчину.

— Вы сегодня прекрасно выглядите, милочка! — снизошла до комплимента княгиня-комсомолка, сменив недавний гнев на милость. — Кто вас одевает?

Чистейшей (или, наоборот, мутнейшей?) воды издевательство! Сиделка-Света как была в домашнем фланелевом халате, так и осталась в нем.

— Можно вас на минуточку? — угрожающе не попросила, но потребовала сиделка у Колчина.

Тот продемонстрировал: хоть на всю жизнь, только ненадолго, ибо, помимо вас, здесь наблюдается еще одна дама, внимание должно распределять поровну, дабы никто не был в обиде. Нам куда?

Им — со Светой — оказалось в одну из трех комнат. Судя по относительному порядку в пятнадцати квадратных метрах, именно в комнату сиделки.

— Вы что, не понимаете?! — шипящим шепотом взъярилась сиделка. — Или вам все равно?! Приехали — уехали, а мне тут… Или я плохо объяснила?!

Колчин понимал. Ему, да, было все равно. Он приехал, он уедет. Но при появлении бутылки (пусть и почти безалкогольной) Ревмира Аркадьевна не то что прояснилась разумом, но ощутимо подобрела. И развязать ей язык способна, кажется, любая доза. Причем так, чтобы язык этот не плел маловразумительную чушь, но отвечал на конкретные вопросы, которые Колчин намеревался задать матери Инны.

Колчин уставился на сиделку тем самым сосредоточенным алабышевским взглядом. Не давая понять, что гость — дундук, но давая понять, кто есть кто во владениях Ревмиры Аркадьевны. Сиделке, конечно, платят за проявляемое милосердие в масштабах квартиры в доме номер семнадцать по Скобелевскому проспекту. Но Юрий… пусть даже Игорь… Колчин признан хозяйкой в качестве родственника. А родственники, известное дело, имеют право решающего голоса и в более серьезных случаях — например, дают или не дают согласие на операцию…

…Ы! Операция Ы! Разбить! Ее? Ее! Вдребезги? Вдребезги! Х-хм! Да я т-тебя за нее!..

— Как хотите! — взбрыкнула сиделка и повернулась к гостю спиной, нервно ухватила телефонный аппарат, нервно, срываясь пальцем, стала набирать номер, приговаривая: — Не-ет, с меня хва-атит! Хва-атит с меня!

— Кому? — дружелюбно и умиротворяюще спросил Колчин, положив ладонь на рычажки.

— Вас не касается! — отрезала сиделка.

Очень даже может быть. Но Колчин фотографически зафиксировал набираемый номер.

— Вы хотите лишиться работы именно сейчас?.. — «и навсегда?» подпустил он неявную угрозу. Обозначил нотку: увольняйтесь, что тут поделать, но в дальнейшем претендовать на любую, на любую ОПЛАЧИВАЕМУЮ работу… можете и не претендовать.

Получилось убедительно.

Все-таки при всех потугах Питера на самостоятельность-независимость Москва для подавляющего большинства российских жителей остается распорядительным центром. Гость из Москвы. Гость — родственник не только маразмирующей алкоголички, но и родственник высокопоставленного МОСКОВСКОГО чина, который и печется об относительном комфорте маразмирующей алкоголички. Ну как вернется гость в столицу и выразится нелестно в адрес сиделки-Светы — дискомфорт (и не для подопечной, а для опекаемой) обеспечен всерьез и надолго. Знаем мы эту Москву!

Сиделка-Света приняла сидячую позу оскорбленного профессионала: зазвали на альте сыграть, а ноты подсовывают для скрипки! ни за что! н-но… если поуговариваете, то…

— Вы ведь сами согласились? Никто на аркане вас не тянул? — рассудительно предположил Колчин, избегая прямых вопросов, выбирая вопросы, содержащие полу ответ.