Записки - Александр Бенкендорф

Вот свидетельство князя А. А. Шаховского, известного драматурга, в 1812 году начальника пешего казачьего полка Тверского ополчения, вошедшего в состав отряда Винценгероде (был расположен между Клином и Тверью), затем начальника походной канцелярии отряда в Москве. "Возвратясь из Кремля в квартиру генерала Иловайского, я уже в ней нашел графа Бенкендорфа, успевшего осмотреть весь квартал Воспитательного дома, привесть в устройство госпиталь, найти пищу голодающим детям и не только нашим, но и неприятельским раненым, брошенным в беспорядке, без присмотра и помощи на произвол судьбы, заставить тотчас убрать тела их товарищей, валявшиеся по коридорам и лестницам, отрядить своих офицеров, с явившимися в мундирах московскими полицейскими, для осмотра и вспоможения в других больницах, для запечатания и расставления часовых по домам, сохраненным стоявшими в них французскими чиновниками, и учреждения караулов на заставах из полков, расположенных по бывшим некогда городским валам"[74].

Воспоминания Бенкендорфа о кошмаре, творившемся в первый день освобождения Москвы, дополняет текст его письма к графу М. С. Воронцову. Необыкновенная картина состояния Москвы в эти дни, описанная Бенкендорфом в доверительном письме старому другу, потрясает своей безжалостной правдой. Флигель-адъютант полковник А. X. Бенкендорф — генерал-майору графу М. С. Воронцову

Москва 14 октября 1812.

<…> Мы вступили в Москву вечером 11-го числа. Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром.

Войдя в город с гусарами и лейб-казаками, я счел долгом немедленно принять на себя начальство над полицейскими частями несчастной столицы: люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома. Наконец все утихло, и огонь потушен. Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений. Город, разделенный мною на три части, вверен трем штаб-офицерам. Дворники выполняют обязанности будочников; крестьян, мною задержанных, я заставил вывозить трупы и павших лошадей. Вход в Кремль для всех закрыт, чтобы народ не видел бесчинств, учиненных в церквах. Огромность города, малое число состоящих в моем-распоряжении людей, винные погреба и запасы соли, отданные на разграбление крестьянам, — все это делает весьма затруднительными обязанности полицеймейстера. Я с нетерпением ожидаю прибытия какого-нибудь начальства и войск и того времени, когда я смогу оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце.

Все русские, состоявшие на службе у французов, взяты мною под стражу, у всех них отобраны документы. Наши раненые, оставленные здесь в разных домах, собраны в одно место и обеспечены продовольствием. Около трех тысяч раненых французов взбунтовались; они разоружены и накормлены; дети в Воспитательном доме также больше не умирают с голоду. <…> (Перевод Е. Э. Ляминой).

Это письмо поразительно простотой и силой в передаче трагической реальности. Не успел уйти враг, а свое воронье уже слетелось на мертвечину. Бенкендорф — свидельством тому многие строки его мемуаров — не равняет народ и тот полуразбойный люд, что собрался в Москву грабить недограбленное. И хотя часто народ, жертвенно отстаивающий свои национальные ценности, и лихая толпа — суть две "физиономии", два проявления одного и того же "национального характера", но склонный к анализу и обобщениям, Бенкендорф "дифференцированно" подходит к каждому конкретному проявлению народных воли, нрава, характера, не уклоняется ни в лесть народу, ни в его порицание.

Мемуары Бенкендорфа не содержат лжи и клеветы ни на народ, ни на видных людей. Нелицеприятие и честность автора подтверждаются воспоминаниями других свидетелей. Эти свидетельства бледнее бенкендорфовских, настолько, насколько их авторы менее талантливы и личностно, и литературно.

Князь С. Г. Волконский: "…если какие-либо и были сделаны распоряжения о преследовании неприятеля (при вступлении отряда в Москву. — П.Г.), то они были сделаны по настоянию и указанию полковника Бенкендорфа. Но если Иловайский 4-й не заботился о распоряжениях по военной части и о внутренних первых мерах устройства Москвы и поруганной святыни, то об этом сейчас озаботился Бенкендорф и, чтоб скрыть все неистовство учиненных в соборе Кремлевском пакостей, он, Бенкендорф, совместно со мною наложил печати на все входы вовнутрь, чтобы скрыть от глаз православных эти поругания до приведения в должное устройство по распоряжению митрополита и духовной части.

Но зато Иван Дмитриевич Иловайский с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые обозы у французов, которые без исключения препровождались к нему на личный осмотр. Он тогда имел свое пребывание на Тверской в теперешнем доме Белосельского. Все вносилось в личное его обозрение, и как церковная утварь и образа в ризах были главною добычею, увозимой французами, то на них более обращал внимание Иловайский и делил все на два отдела: что побогаче в один, что победнее в другой. Эта сортировка Бенкендорфу и мне показалась странным действием, и Александр Христофорович спросил его: "Зачем этот дележ? ведь все это следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей Московских и следующие обратно в оные". Но на это Иловайский отвечал: — Нельзя, батюшка, я дал обет, если Бог сподобит меня к занятию Москвы от рук вражьих, все, что побогаче, все ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храмы Божьи на Дон, а данный обет надо свято исполнить, чтоб не разгневать Бога. — Попало ли все это в церкви на Дон или в кладовые Иловайского, — мне неизвестно, но верно то, что ни убеждения Бенкендорфа, ни мои увещания не отклонили Иловайского от принятого им распорядительного решения"[75].

И еще одно свидетельство в том же духе. "По очищении церквей Божиих от хлама, я запечатал их моей печатью (начальника канцелярии временного коменданта города Москвы. — П.Г.) до возвращения духовенства и, вышед из Кремля, был удивлен уже не небесным, а земным промыслом, — наваленных в кремлевском рву и валявшихся по улицам человеческих тел не стало. Подмосковные крестьяне, конечно самые досужие и сметливые, но за то самые развратные и корыстолюбивые во всей России, уверясь в выходе неприятеля из Москвы и полагаясь на суматоху нашего вступления, приехали на возах, чтобы захватить недограбленное, но гр. Бенкендорф расчел иначе и приказал взвалить на их воза тела и падаль и вывезти за город на удобные для похорон или истребления места, чем избавил Москву от заразы, жителей ее от крестьянского грабежа, а крестьян от греха. Но если подмосковная промышленность встретила неудачу в дурном намерении, то успела в добром. Я нашел на площади против дома главнокомандующего целую ярмарку. Она была уставлена телегами с мукой, овсом, сеном, печеным хлебом, папушниками, сайками, калачами, самоварами со сбитнем, даже с разной обувью, и ясно показывала, что около Москвы не было пропитания только неприятелям, и к народной чести надобно заметить, что цена на съестные припасы ни мало не возвысилась против прежней, а изобилие беспрерывно умножалось по мере наполнения опустелой Москвы"[76].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});