Бойцы моей земли: встречи и раздумья - Владимир Федоров

Дальше, дальше распутывается клубок, связавший воедино стрельбище и патронный завод, на котором в юности работал Хорст, когда «коммунистов ставили к стенке».

А Хорст не видел, стоя у станка.Как страшно тяжела его рука.Работа есть работа!Без помех.Патронный цех,Как макаронный цех.Сопел станок —Плевок! —И на лотокСрывалась пуля ростом с ноготок —Праматерь всех снарядов и ракет.

Рядом с Германом работал Ганс, считавший, что «патронный цех, как похоронный цех», Ганс, попавший затем на Восточный фронт и испытавший на себе весь ужас и позор разгрома. Теперь, много лет спустя, встретившись с Германом на заброшенном стрельбище, он рассказывает о своих хождениях по мукам в зимней выжженной степи, о молчаливом суде над ним русских стариков и женщин, спасших в своей землянке замерзавшего немецкого солдата: Гансу никогда не забыть их взглядов.

Но Хорста и этот потрясающий душу рассказ не пронимает. Он думает об одном: свинец — хороший бизнес. Вместе с безногим Куртом, негодующим на то, что на развалинах войны дети играют в войну, вместе с много повидавшим Гансом мы начинаем возмущаться аполитичностью Германа. Не благодаря ли невмешательству подобных ему, к власти пришел Гитлер, а теперь вербуют новые отряды всякие реваншисты? До каких пор будет дремать обывательская душа Хорста? Поэт нарисовал ее тонко, без пережима.

«Запомни, Хорст, как дважды два: огонь, он возвращается!» — говорит безногий Курт Гофман. Ему вторит гневный голос поэта:

И кровь лилась.Большая кровь лиласьВсеевропейским пятым океаном.

Погибли миллионы людей. «Целая страна ушла ко дну, в дымы ушла, в коренья». А пули лежат в земле. Их, свинцовых, не берет тленье. Пройдут дожди — они не прорастут. Спокойно спит Хорст. А может быть, и не было убитых? Он не чувствует за собой никакой вины, этот маленький винтик чудовищной гитлеровской машины.

Но нет, ходит по земле босая Память, маленькая женщина. На голове ее меняются платки — знамена стран, потрясенных войной. И вот в одну из таких ночей она придет к Хорсту, когда тот будет плавить пули над газовой плитой. Придет и скажет:

— Я мать тобой убитых сыновей.Тобой убитых и тобой забытых.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .— Но я же рядовой…А рядовых, сама ты знаешь, за войну не судят.— Нет, судят, Хорст!

Совершается невероятное. Все пули, выпущенные когда–то солдатом Хорстом, возвращаются к нему. «Я без тебя, без глаз твоих нецелеустремленная!» — говорит первая из них. За ней посыпались вторая… десятая… сотая… Впрочем, это дождь барабанит по крыше. Хорст проснулся. Но радоваться рановато. За окном — шаги, шаги живых солдат, которых гонят на вновь открытое стрельбище, где берут свое начало две предшествующие войны. Кончился бизнес маленького Германа Хорста, начинается бизнес реваншистов и их заокеанских хозяев, тех, что жгут напалмом, травят газами вьетнамских детей и женщин.

Опомнись, Хорст, пока не поздно! На земле не должно быть ни одного человека, безучастного к преступной игре с огнем. Поэт верует в разум, в силу света. Как гимн человечности звучат торжественные жизнелюбивые строфы:

Земля добра.И голубая ВегаНе может с ней сравниться,С голубой.Она собойВскормила человекаИ гордо распрямила над собой.Дала ему сама себя в наследствоИ разбудила мысльВ потемках лба,Чтоб превозмочь свое несовершенство,Чтоб победилВ самом себе раба,Возглавил трудИ совершил рывокВ надлунный мир…

Фронтовики пришли в Литинститут имени А. М. Горького. Е. Исаев, В. Федоров, С. Мушник, И. Варавва

Шесть лет писал Егор Исаев свою поэму. Если в начале ее еще чувствуется влияние поэтов старшего поколения, то в финале автор выступает как зрелый мастер с собственным голосом, в котором то нежно звенят лирические ноты, то властно гремит медь публициста, встревоженного думой о судьбах нашей планеты. Поэма эта писалась на моих глазах — от первоначального замысла, о котором Егор Исаев рассказал ныне покойным Борису Ромашову и Федору Панферову, до последнего обсуждения уже почти завершенной поэмы на Высших литературных курсах, где товарищи, обрадованные удачей поэта, дали ему немало дружеских советов.

Егор Исаев вложил в эту поэму опыт своей солдатской юности, видавшей Европу с глазу на глаз и зорко подмечавшей чужие обычаи, чужую психологию, чужую мораль. Много дала поэту учеба у Александра Довженко, великого художника нашей эпохи, повлиявшего не только на киноискусство, но и на литературу. Отмечаешь запоминающиеся детали, умение мыслить масштабно и в то же время очень конкретно, — видеть небо, но не забывать о земле.

Те, кто не знал Егора Исаева до поэмы «Суд памяти», могут подумать, что это его первая вещь и что удача пришла к нему опьяняюще легко. Нет! До этого был угловатый юношеский цикл в сборнике «Солдатские стихи», первая ученическая поэма «Над волнами Дуная», многолетнее редактирование чужих стихов, которое не прошло даром, наконец, удивительный, крылатый перевод замечательной поэмы узбекского поэта Султана Акбари «Пламя». Жаль, что наши критики его не заметили. Были еще попытки написать поэму о селе и киносценарий на ту же тему. Пожалуй, без всего этого — без первой своей поэмы, многолетнего редактирования, перевода чужой поэмы, без иных поисков, «Суд памяти» не был бы тем, чем он ■стал теперь.

Я не удивился, когда узнал, что мой друг вернулся к теме родного села. Название поэмы, над которой он сейчас работает, — «Не вся земля в городах». Работает много лет, неторопливо. Фрагменты, которые я слышал, интересны. Хочется верить в большую удачу.

Недавно в редакции «Правды» мне довелось слышать, как критики Николай Потапов и Сергей Кошечкин читали вслух гранки со строфами из новой исаевской поэмы. Всех присутствующих покорили лирические строки о коне, на котором когда–то держалось все крестьянское хозяйство. Сразу бросилось в глаза умение автора от бытовых деталей свободно перейти к большим обобщениям. А назавтра этот фрагмент читали миллионы.

Здесь же, в редакции «Правды», Егор Исаев стал вспоминать о своих встречах с Александром Твардовским, которого считает своим учителем. Рассказал о редактировании книг Александра Трифоновича, о его уважительном отношении к творчеству Дмитрия Ковалева и Василия Федорова, о том, как он, Исаев, просил Твардовского прочесть чудесную повесть «Карюха» Михаила Алексеева и как больной поэт сдержал свое обещание.

Жаль, что Александр Твардовский уже не прочтет новой поэмы Егора Исаева. В ней живы традиции автора «Страны Муравии» и «За далью даль». И в то же время мы слышим исаевский голос с собственными интонациями:

А все оттуда, друг мой,Все оттуда,Все от Микулы, пахаря того.

МИННЫЕ ПОЛЯ

С поэтом Михаилом Годенко мы познакомились в Литературном институте. По всему чувствовалось, что Михаил служил во флоте: ходил он чуть вразвалочку, уверенно. Помнится, он любил рассказывать о своем родимом Приазовье, куда уезжал на лето.

А впрочем, что же это я описываю поэта «презренной прозой», если у него есть добротный «Автопортрет»?

Держусь за землю цепкими корнями.Не верится?Попробуй оторви!

Что это? Неужели самолюбование? Нет и нет. По существу это не столько автопортрет, сколько обобщенный портрет своего поколения, прошедшего сквозь обжигающие фронтовые вихри и минные поля. Здесь ничего не говорится о нелегких испытаниях, но они ясно ощутимы, ибо такой характер закалялся в жестоких схватках.

В годенковской поэтической книжке «Лучшее имя» есть одноименное стихотворение, открывающее ее. В нем бесхитростно рассказывается, как лирический герой выбирал имя для сына.

Новейших есть имен немало,Есть выходцы из дальних стран…Я одарю тебя, пожалуй,Коротким именем Иван.Оно всех ближе,Всех роднее.В нем сила русская и ум,В нем сказки деда–чародея,Колосьев звон,Дубравы шум.…В немПресня стойкаяИ Зимний,И волжский взнузданный поток…Достойное я выбрал имя.Не урони его, сынок!

Михаил Годенко душой интернационалист. Первое его стихотворение, написанное еще в школе, было посвящено испанским республиканцам. В лирических книжках Годенко меня всегда подкупала простота и искренность: автор писал о том, что его по–настоящему волновало — будь то глаза любимой, в которых ему виделись «степи с синевою» или деревушка земляков–переселенцев на Амуре, из которой «вся Украина мне видна».