Грехи наши тяжкие (сборник) - Евгений Лукин

Я снова раскрыл портсигар и решительно сдвинул рычажок.

* * *

Как и в прошлый раз, все запнулись – возникла краткая пауза. Затем над стойкой взмыло разгневанное личико барменши.

– Вот вы тут орёте, – бросила она в сердцах, – а через неделю нас, может, выселять придут!

– Откуда выселять?

– Отсюда! Из Дома литераторов!

– С какой это радости?

– А с такой радости, что племяннику вице-мэра помещение под офис потребовалось!

– Не имеют права! Мы – общественная организация!

– Союз художников – тоже общественная! И Союз композиторов – общественная! А выселили как миленьких!

– Сейчас Год литературы!

– Вот в честь Года литературы и выставят…

Бар взбурлил.

– Сволочи! Разворовали страну, разграбили! Всё им мало!

– Беспредел! Одно слово – беспредел!

– Мочить их, козлов! – завопил кто-то пронзительнее всех, и лишь мгновение спустя до меня дошло, что это я сам и завопил.

Вздрогнул, огляделся со страхом. Вокруг налитые кровью глаза, криво разинутые орущие рты. Вот оно, единомыслие.

Но я ещё владел собой, я ещё был вменяем. Последним усилием воли заставил себя откинуть латунную крышечку, собираясь вырубить к едрене фене дьявольское устройство, однако пальцы вместо того, чтобы перевести рычажок в нулевое положение, сами (клянусь, сами!) сдвинули его на четвёрку. То есть на максимум.

А дальше…

* * *

А дальше, ваша честь, всё представляется мне как-то смутно и обрывчато. Будто в бреду, ей-богу! Помню – вскочили, помню – рванулись к выходу, охваченные единым яростным порывом.

Улица была запружена народом. Асфальт – в осколках стекла, неподалёку – опрокинутый эвакуатор. Надо же! Крохотное ведь устройство, в портсигаре умещается, а накрыло весь квартал! Разъярённые люди выскакивали из арок, из переулков, потрясая кулаками, скалками, бейсбольными битами…

И кинулись мы всей оравой громить мэрию.

Бакалда – Волгоград

Июнь – июль 2015

Словесники

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

Николай Гумилев

Лаве и раньше частенько доставалось на рынке, но сегодня… Радим даже отшатнулся слегка, завидев её на пороге. «Ах, мерзавки…» – подумал он изумлённо и растерянно.

Неизвестно, с кем Лава поругалась на этот раз, но выглядела она ужасно. Шея – кривая, глаза – косят, одно плечо выше другого и увенчано вдобавок весьма приметным горбиком. Цвет лица – серый с прозеленью, а крохотная очаровательная родинка на щеке обернулась отталкивающего вида бородавкой.

– Вот! – выкрикнула Лава. – Видишь?

Уронила на пол корзину с наполовину зелёными, наполовину гнилыми помидорами и, уткнув обезображенное лицо в ладони, разрыдалась.

«Что-то с этим надо делать, – ошеломлённо подумал Радим. – Чем дальше, тем хуже…»

Ушибаясь, он неловко выбрался из-за коряво сколоченного стола (как ни старался Радим переубедить сельчан, считалось, что плотник он скверный) и, приблизившись к жене, осторожно взял её за вздрагивающие плечи.

– Не ходить бы мне туда больше… – всхлипывала она. – Ты видишь, ты видишь?..

– Дурочка, – ласково и укоризненно проговорил Радим, умышленно оглупляя жену – чтобы не вздумала возражать, и Лава тут же вскинула на него с надеждой заплаканные младенчески бессмысленные глаза. – Они это из зависти…

– Ноги… – простонала она.

– Ноги? – Он отстранился и взглянул. Выглядывающие из-под рваного и ветхого подола (а уходила ведь в нарядном платье!) ноги были тонки, кривы, с большими, как булыжники, коленками. С кем же это она побеседовала на рынке? С Кикиморой? С Грачихой? Или с обеими сразу?

– Замечательные стройные ноги, – убеждённо проговорил он. – Ни у кого таких нет.

Зачарованно глядя вниз, Лава облизнула губы.

– А… а они говорят, что я го… го… гор-ба-тая!.. – И её снова сотрясли рыдания.

– Кто? Ты горбатая? – Радим расхохотался. – Да сами они… – Он вовремя спохватился и оборвал фразу, с ужасом представив, как у всех торговок на рынке сейчас прорежутся горбы, и, что самое страшное, каждой тут же станет ясно, чьего это языка дело. – Никакая ты не горбатая. Сутулишься иногда, а вообще-то у тебя плечики, ты уж мне поверь, точёные…

Он ласково огладил её выравнивающиеся плечи. Упомянув прекрасный цвет лица, вернул на впалые щёки румянец, а потом исправил и сами щёки. Покрыв лицо жены мелкими поцелуями, восхитился мимоходом крохотностью родинки. Парой комплиментов развёл глаза, оставив, впрочем, еле заметную раскосинку, которая в самом деле ему очень нравилась. Лава всхлипывала всё реже.

– Да не буду я тебе врать: сама взгляни в зеркало – и убедись…

И, пока она шла к висящему криво зеркалу, торопливо добавил:

– И платье у тебя красивое. Нарядное, новое…

Лава улыбалась и утирала слёзы. Потом озабоченно оглянулась на корзинку с негодными помидорами. С них-то, видно, всё и началось.

– А насчёт помидоров не беспокойся. Сам схожу и на что-нибудь обменяю…

– Но они теперь… – Лава снова распустила губы. – А я их так хвалила, так хвалила…

– А знаешь что? – сказал Радим. – Похвали-ка ты их ещё раз! Умеешь ты это делать – у меня вот так не выходит…

И, пока польщённая Лава ахала и восхищалась розовеющими на глазах помидорами, он вернулся к столу, где тут же зацепился локтем за недавно вылезший сучок.

– Хороший стол получился, гладкий, – со вздохом заметил он, похлопывая по распрямляющимся доскам. – И дерево хорошее, без задоринки…

Сучок послушно втянулся в доску. Радим мрачно взглянул на грязную глиняную плошку.

– Чтоб тебя ополоснуло да высушило! – пожелал он ей вполголоса. Плошка немедленно заблестела от чистоты. Радим отодвинул посудину к центру стола и задумался. Конечно, Лаве приходилось несладко, но в чём-то она, несомненно, была виновата сама. Изо всех приходящих на рынок женщин торговки почему-то облюбовали именно её, а у Лавы, видно, просто не хватало мудрости отмолчаться.

– Знаешь, – задумчиво сказал он наконец. – Тут вот ещё, наверное, в чём дело… Они ведь на рынок-то все приходят уродины уродинами – переругаются с мужьями с утра пораньше… А тут появляешься ты – красивая, свежая. Вот они и злобствуют…

Лава, перестав на секунду оглаживать заметно укрупнившиеся помидоры, подняла беспомощные наивные глаза.

– Что же, и нам теперь ругаться, чтобы не завидовали?

Радим снова вздохнул.

– Не знаю… – сказал он. – Как-то всё-таки с людьми ладить надо…

Они помолчали.

– Вот, – тихо сказала Лава, ставя на стол корзину с алыми помидорами.

– Умница ты моя, – восстановил он её мыслительные способности, и, наверное, сделал ошибку, потому что жена немедленно повернула к нему вспыхнувшее гневом лицо.

– Я тебя столько раз просила! – вне себя начала она. – Научи меня хоть одному словечку! Не захотел, да? Тебе лучше, чтобы я такая с базара приходила?

Радим закряхтел.

– Послушай, Лава, – сказал он, и жена, замолчав, с сердитым видом присела на шаткий кривой табурет. – Ты сама не понимаешь, о чём просишь. Предположим, я научу тебя кое-каким оборотам. Предположим, ты сгоряча обругаешь Грачиху. Но ведь остальные услышат, Лава! Услышат и запомнят! И в следующий раз пожелают тебе того же самого… Ты же знаешь, я – мастер словесности! Нас таких в селе всего четверо: староста, Тихоня, Черенок да я… Видела ты хоть однажды, чтобы кто-нибудь из нас затевал склоку, задирал кого-нибудь? Ведь не видела, правда?..

Лава молчала, чему-то недобро улыбаясь.

– Ну я им тоже хорошо ответила, – объявила она вдруг. – У Грачихи теперь два горба.

– Два горба? – ужаснулся он. – Ты так сказала?

– Так и сказала, – ликующе подтвердила Лава. – И прекрасно без тебя обошлась!..

– Постой, – попросил Радим, и Лава встала. Он потёр лоб, пытаясь собраться с мыслями. – Два горба! Да как тебе такое в голову пришло?..

– Мне это… – Лава не договорила. В глазах у неё был страх. Видно, сболтнула лишнее.

Радим тоже встал и беспокойно прошёлся по вспучившимся доскам пола.

– То-то, я смотрю, сегодня утром: то зеркало искривится, то сучок из стола вылезет… Мы же так со всем селом поссориться можем! Не дай бог, придумают тебе кличку – тут уж и я помочь не смогу… Два горба!.. – Он осёкся, поражённый внезапной и, надо полагать, неприятной догадкой. Потом медленно повернулся к отпрянувшей жене.

– Ты от кого это услышала? – хрипло выговорил он. – Кто тебе это подсказал? Со словесником спуталась?

– Нет! – испуганно вскрикнула Лава.

– С кем? – У Радима подёргивалась щека. – С Черенком? С Тихоней?

– Нет!!

– А с кем? Со старостой?.. Ты же не могла это сама придумать!..

Следует заметить, что от природы Радим вовсе не был ревнив. Но вздорная баба Кикимора с вечно прикушенным по причине многочисленных соседских пожеланий языком однажды предположила вслух, что Радим – он только на людях скромник, а дома-то, наверное, ух какой горячий!.. С того дня всё и началось…