Грехи наши тяжкие (сборник) - Евгений Лукин

– Откуда ж они тогда взялись?!

– Из воздуха! Сам, что ли, не знаешь, откуда пятая колонна берётся? У тебя вон у самого папка грядушечник… Оттуда и взялись!

Снова зашуршало, захрустело – и Мундыч поспешно подался в своё лиственное укрытие. Однако было поздно.

– Вот он! – раздался вопль. – Держи его!

На поляну ворвались трое в белых халатах и кинулись к иве. Беглец выскочил, метнулся прочь, но куда там! Два санитара мигом перехватили его и, обездвижив, повлекли в сторону реабилитационного корпуса. Третий повернулся к нам.

– Говорил о чём-нибудь? – с подозрением спросил он.

– Н-нет… – испуганно отозвался Петька. – Так, бред какой-то нёс… Пиво отобрал…

Тот наклонился и поднял с травы пустую банку из-под пива. Почему-то вид её убедил санитара в нашей искренности. Сокрушённо качнул головой и с банкой в руках двинулся вслед за ушедшими.

Не чуя под собой ног, мы достигли ворот и покинули территорию госпиталя. Долго молчали. Вот это да! Вот это он нам выдал… Да такого даже самый злобный вражина придумать бы не смог… Нельзя никому такое придумывать! Если всё будущее сочинили в каком-то там специальном отделе, это не только прошкам – это и грядушечникам хана! За что бороться? От кого моральные ценности защищать? Тоже мне ценности, если их даже защищать не от кого?

– Давай поклянёмся, – предложил я наконец. – Что никому не скажем.

– Чего не скажем?

– Ничего не скажем.

– Давай!

– А на чём?

Петька порылся в кармане и достал какую-то коническую шестерёнку, покрытую зелёной масляной краской. С наплывами.

– Это что?

– Да от машины времени деталька… в прошлый раз с пьедестала спёр…

Я поглядел на него с уважением, а на шестерёнку, пожалуй что, и с завистью. На ней и поклялись.

– Клянёмся… – озабоченно начал Петька. – Ты повторяй давай…

– Клянёмся… – глуховато отозвался я.

– …никому ни слова…

– …никому ни слова…

– …на все времена…

– …пока не вырастем! – вставил я.

Петька не понял.

– Почему? – туповато спросил он.

– Н-ну… вырастем, а там уже и будущее придёт…

Волгоград – Бакалда

Январь – май 2015

Полюшко-поле

А надежда – почти что на одного Бога: «Авось, дескать, пошлёт нам какую-нибудь общую идейку, и мы вновь соединимся!»

Ф.М. Достоевский

– Либераст!!! – Звонкое, как пощёчина, слово выскочило из открытых дверей бара в пустой актовый зал и, отразившись от стен, разлетелось на мелкие отголоски.

Я приостановился. Похоже, братья-писатели опять превращают мирную попойку в политический митинг.

– Кто либераст?

– Ты либераст!

– Я – либераст?!

– Всем низкий поклон, – сказал я, входя. – И кто у нас тут либераст?

– А вот он либераст!

– Сам ты либераст!

Я оглядел коллег, коих за обеденным столом насчитывалось ровно двое.

Прозаик Блудов. Неуклюж. Губошлёп. Симулируя деревенское происхождение, прикидывается слабоумным. А может, уже и не прикидывается даже. Привычка, знаете, вторая натура.

С лёгкой руки Ивана Алексеевича Бунина принято думать, что истинный писатель обязан обладать зоркостью, чутким слухом, тончайшим обонянием. Блудов – дальтоник с хроническим насморком, лёгкой глухотой и усечённым словарным запасом. Однако всё перечисленное уравновешивается главным его достоинством: Блудов пишет правду.

Второй – лирический поэт Лёха Тушкан. Недавно закодировался, и это, поверьте, трагедия. Ибо что может быть противоестественнее трезвого антисемита! В итоге зол на всех, а на меня в особенности – за дружбу с Ефимом Голокостом.

М-да… Если в ряды либеральной интеллигенции уже и таких верстают, значит, до тотальной мобилизации рукой подать.

– А почему он либераст? – спрашиваю Тушкана.

– Он не любит русский народ! – патетически восклицает Лёха.

Внимательно смотрю на обиженно отдутые губы Блудова.

– Странно… – говорю. – Вроде ко мне он всегда хорошо относился…

И это правда. Отношения у нас с Блудовым неплохие. Дело в том, что мою ненависть к городу он сплошь и рядом принимает за любовь к деревне.

– А ты тут при чём?

– Так а я и есть русский народ, – объясняю, присаживаясь.

– Не показывай на себе – сбудется… – мстительно изрекает Лёха Тушкан.

Памятлив, однако. В прошлый раз я поймал его на эту фразу, когда спорили о Пушкине. Жарко спорили. Как будто в Союз писателей Александра Сергеевича принимать собирались. И Лёха имел неосторожность выразить жестами величие пушкинского таланта.

Окоченевший от обиды прозаик Блудов внезапно являет признаки жизни: смотрит на меня, на Лёху.

– Знаешь, кто либераст? – угрюмо вопрошает он. – Вот кто!

И тычет в мою сторону.

Я усмехаюсь.

Ни тот, ни другой, разумеется, и понятия не имеют о том, что таится у меня в правом кармане пиджака.

* * *

Долгое время чемпионом по рассеянности среди гениев заслуженно считался Норберт Винер. А потом явился на свет Ефим Григорьевич Голокост и всех затмил. Знаете, как он женился?

Однажды пришла к нему дама, причём, согласно легенде, ничего личного, вполне деловой визит. Галантный хозяин встретил гостью в прихожей, помог снять пальто (сам по обыкновению витая в облаках), затем по инерции расстегнул блузку, совлёк юбку… Когда спохватился, приятно удивлённая дама была уже в одних колготках.

Естественно, что, как честный человек, он просто обязан был на ней жениться. Брак, кстати, не удался. Жить с великим изобретателем уровня Теслы, сами понимаете, не каждой женщине по силам. Тем более что способы, с помощью которых Ефим Григорьевич пробовал наладить гармонию в быту, неизменно поражали своеобразием и неожиданностью решения.

Позвонивши вчера в дверь давнего своего знакомца, я опять застал его в полной прострации. Мировая скорбь глядела на меня с порога выпуклыми тёмными глазами.

– Что-нибудь случилось, Фима?

Голокост траурно кивнул и отступил, пропуская меня в квартиру. Почуяв недоброе, я первым делом бросил опасливый взгляд на стену прихожей, где висел политбарометр, самое, пожалуй, зловещее из Ефимовых изобретений. Однако длинная тонкая стрелка устройства если и приблизилась к отметке «революция», то на полделения, не больше.

– А-а… – догадался я наконец и скроил сочувственную мину.

Три траурных кивка в ответ.

Стало быть, догадка моя верна. Отчаявшись найти общий язык с супругой, Ефим Григорьевич на прошлой неделе сконструировал очередной приборчик. С виду портсигар портсигаром, а по сути довольно мощный генератор социального поля. Стоит включить, как начинается процесс слипания отдельно взятых человеческих личностей в единое целое.

Нет-нет, никакой политики! Собирая данное устройство, Голокост преследовал исключительно личные цели – хотел, так сказать, затянуть супружеские узы потуже.

– И что?!

– Ушла к соседу… – мрачно сообщил изобретатель.

– Насовсем?!

– Наверное…

Что ж, если вдуматься, всё правильно: слипание происходит хаотично, абы как – и трудно сказать заранее, кто с кем слипнется. В любом случае утешать Ефима не стоило. Неплохо изучив его за время нашего знакомства, я понимал, что расстроен он не столько утратой супруги, сколько неудачей эксперимента.

– Выключить не пробовал?

– Выключил сразу, что толку? – последовал унылый ответ.

– Но поле-то – исчезло!

– Поле – исчезло! А сосед остался…

– И что ты теперь собираешься делать? – небескорыстно полюбопытствовал я. – С этим своим прибором…

Голокост трагически вскинул плечи. Наверняка отправит в кладовку, где много уже чего пылилось подобного.

– Слушай, а подари мне его!

– Да пожалуйста…

И, пока Ефим не передумал, я взял со стола похожую на портсигар вещицу и сунул её в правый карман пиджака.

* * *

Раздробился народ, озлобился… Когда это было такое видано, чтобы два литератора, сойдясь за рюмкой водки (пусть даже одной на двоих, поскольку Лёха в завязке), сразу со склоки начали! Обычно как? Быстренько поклянутся в любви – и давай перемывать косточки отсутствующим коллегам! А тут с лёту политику друг другу шьют, только что в драку не лезут…

Причина, как мне иногда кажется, ясна. Оставшись в одиночестве и, упаси боже, задумавшись, человек обязательно усомнится в том, во что свято верил при свидетелях. Спасение одно: быстренько найти несогласного, затеять с ним ругань – и чем она яростней, тем быстрее вернётся ощущение собственной правоты. Нечто подобное мы обычно видим на ток-шоу.

Нет, не зря я позаимствовал у Голокоста его изделие. Надо, надо как-то восстанавливать людское единство, хотя бы в пределах Союза писателей. Ефим, конечно, гений, но, на мой взгляд, беда его в том, что неправильно он использует свои изобретения. Да и не он один. Взять электричество. Ведь сколько веков подряд считалось, будто оно только для фокусов и годится: бумажку примагнитить, искорками потрещать…