С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

Ну, а что Калмаков без конца автопортреты свои писал (в разных костюмах, ролях и масках — в общей сложности восемь автопортретов), то это же найдешь во множестве и у Серебряковой на полотнах, и у Гумилева в стихах. Оно ведь и естественно для художника — себя изображать, себя разгадывать, прикидывать варианты судьбы. Да и модель всегда под рукой — вот он я сам…

Кстати ведь и некоторая «литературность» живописи, она тоже у него идет от мирискусников.

Но вот разобрать, как это все у него сделано — это интереснее. Авторы знаменитого словаря художников отмечают у Калмакова сочетание «гладкой манеры письма и рельефного мазка». Современный русский искусствовед Елена Струтинская делает из этой непривычной рельефности Калмакова далеко идущие выводы. Она пишет: «двухфактурность его изображений создает двойной код чтения, некую внутреннюю иронию, предвосхищающие современный постмодернизм. Она наполняет произведение сложной смысловой пульсацией… Его работы буквально завораживают пронзительной звучностью колористической гаммы, причудливой напряженностью линий…»

Одни искусствоведы сравнивают полотна Калмакова со старинными эмалями. Других удивляет, что Калмаков не получил никакого художественного образования. Но не получил ведь его и многознающий Александр Бенуа, дававший, кстати, сценографии Калмакова очень высокую оценку. Не получил его и живописец Андрей Ланской. Впрочем, в отличие от Ланского, Калмаков все же успел окончить университет.

В петербургский период его творчества Калмаков был известен главным образом своими театральными работами. Он оформил одиннадцать спектаклей — для театра Комиссаржевской, для московского Камерного театра и для частных антреприз. Как театрального художника его ставили в один ряд с такими мастерами, как Бакст, Рерих и Головин.

Подобно своим собратьям по «Миру искусства», Калмаков успешно работал в области книжной иллюстрации — оформлял сборники стихов Бальмонта, Брюсова, Гумилева, Белого, Зинаиды Гиппиус, Мережковского, Городецкого. Но особенно высоко знатоки оценивают иллюстрации Калмакова к сказке малоизвестного писателя Кронидова «Принцесса Лера», где они распознают стилизации на темы старинного скандинавского орнамента. Напомню, что подобные стилизации были вообще характерны для творчества мирискусников.

Вскоре после революции Калмаков уехал из Петрограда в Эстонию, а позднее перебрался в Париж. В эмиграции он больше всего занимался живописью, и здесь, освобожденная от влияния чужих текстов и чужих режиссерских идей, живопись его становится все более загадочной, мистической, нарциссичной и эротической.

В Париже он прожил двадцать с лишним лет в гостинице на правобережной улице Ларошфуко, той самой, где жил когда-то французский символист Гюстав Моро. Он мало с кем дружил и первые пятнадцать лет жил один, но во время Второй мировой войны Нечистый, которого он так любил изображать, его попутал, и престарелый художник женился, не слишком удачно. Через шесть лет после женитьбы жена сдала его в старческий дом и осталась единоличной владелицей его многочисленных картин, часть которых и всплыла в начале шестедисятых годов на парижской толкучке, а потом наделала много шуму в Англии. Впрочем, о парижской жизни этого обитателя шельского кладбища известно еще меньше, чем о его петербургской жизни, о которой хоть можно кое-что отыскать во втором томе воспоминаний петербургского актера Мгеброва. Вот как вспоминал актер о тогдашнем загадочном Калмакове:

«Калмаков был преоригинальным человеком и совершенно особенным художником. Правда, он был с большим мистическим уклоном, но вместе с тем он всегда стремился и пытался самим собой, своей собственной личностью воплотить художественную проблему эпохи Возрождения. Так, например, он, как старинные художники, никогда не покупал красок, но приготовлял их сам из трав и растений, чтобы познать древнюю тайну их… И жил он своеобразно, уединенно и одиноко, именно так, как жили старинные художники. В Петергофе, у большого петергофского парка, он имел маленький собственный домик, в котором были высокие узкие окна, старинная мебель, какие-то старинные баллюстрады, лесенки и переходы… Лейтмотивом его произведений зачастую был эротизм совершенно чудовищных размеров, такой эротизм, какой мог бы быть только у самого дьявола… Может быть… невольно возникает представление о нем, как о человеке в высшей степени ненормальном. Ничего подобного. Калмаков в жизни был корректнейшим человеком, всегда неизменно выдержанным, спокойным и элегантным… очень спокойные черты лица, маленькие усики и эспаньолка, — в одно и то же время делали его похожим в миниатюре на Петра I и переносили воображение в эпоху испанских художников возрождения и ренессанса… В театре я помню его всегда с неизменным беретом, очень идущим к нему и его действительно средневековому лицу.

Н. Калмаков. Декамерон

Театр, повидимому, Калмаков любил до исступления… внося в него огромную фантастику, хотя несколько иную, чем в его картинах». Таким вот воспоминанием мы могли бы пристойно закончить посещение могилы художника на шельском кладбище. Могли бы добавить (не за упокой, а за здравие), что по воспоминанию художника Сергея Иванова, Калмаков сохранял неплохую форму и до конца своих дней делал физзарядку. Так что, несмотря на войны, революции, на все козни Дьявола, на эмиграцию и неудачные женитьбы, прожил он полновесные 82 года, что не так худо для художника и для эмигранта…

Глава 4

Великий Саша-Яша и бедный Васька. Жизнь, творчество и разлука двух неразлучных друзей-художников

Если в 1923 году среди русских художников у цинковых стоек монпарнасских кафе только и разговоров было что о невероятной удаче этого зануды Сутина, у которого американец Барнс купил вдруг все его лежалые работы, все подчистую, скопом (и вдобавок просит писать еще и еще), то в 1925–26 у всех на устах было одно русское имя — Яковлев: «Слыхали, Саша-то Яковлев, черный круиз «Ситроена», 300 этюдов, а какая выставка! Уже 100 000 франков огреб, все раскупили. А какой альбом ему отлудили, видел? Больше тыщи экземпляров тираж… И орден ему дали, орден этого, как его, Почетного Легиона, лежьен донер, ну, этот, который всем пройдохам дают…»

Александр Евгеньевич Яковлев, Саша Яковлев, а для тех, кто с ним был поближе знаком (таких было мильон), для тех просто Саша-Яша: его уже и в Питере так звали, до большевиков, да и здесь позже, в Париже, кто не знал этого вездесущего Яковлева? Он во время слинял из Питера, куда-то в Китай и в Японию, а потом вдруг объявился в Париже со своими китайскими-японскими этюдами и уж тут-то попер, попер — не угонишься… А уж теперь-то, после африканского автопробега, и вовсе, такой успех…» Успех, Тетка, успех…» Это кто — Аверченко так говорил? Ну да, Чехов. Это где про собачку…

Вот как об этом успехе вспоминала оказавшаяся в ту пору в Париже лихая художница-мирискусница, в ту пору еще не академик, Анна Остроумова-Лебедева:

«Александр Евгеньевич Яковлев имел тогда огромный успех. Самый большой успех из всех художников Парижа. Во время его выставки не было ни одного периодического журнала или газеты, где бы не были помещены статьи и снимки с его произведений… Я была на выставке на второй день открытия и из его многочисленных картин и этюдов, не менее двухсот пятидесяти, все, кроме двух, были проданы. Такой ошеломляющий успех они имели…»

Живший тогда уже постоянно в Париже, славнейший из живописцев первого поколения мирискусников Константин Сомов, по своему обыкновению все парижские события описывавший в письмах любимой сестренке, оставшейся на родине, сообщал ей в начале января 1926 года:

«Вчера был я в мастерской Яковлева, который летом участвовал в экспедиции в Африке и навез оттуда кучу этюдов, больше 300. Он мне много показывал… Много интересного рассказывал о том, что видел. Например, что есть племя пигмеев, живущих очень уединенно в лесах дремучих, занимающихся охотой, лазающих по деревьям, как обезьяны. Соседние племена их боятся, так как они умеют делать особые яды, которыми они натирают стрелы, а они отличные стрелки. Он был у них в домиках, вроде кукольных, и я видел несколько его рисунков с этих пигмеев, страшные уродцы. Он в апреле делает большую выставку и, главное, его еще — колоссальный групповой портрет всех сотрудников экспедиции. На воздухе, на фоне африканского пейзажа. Но в картине ни одного луча солнца».

В этом отрывке из сомовского письма уже кое-что есть из того что мы собираемся рассказать о невероятной судьбе Яковлева и о нем самом: о его таланте, его способности к труду (этюды он писал десятками, а то и сотнями), о его фантастических похождениях и приключениях: Петербург, пустыня Сахара, Токио, Мозамбик, джунгли, Ханой, Сайгон, Италия, Испания, Нью-Йорк, Лондон — и кулисы Ковент Гарден, и поцелуй Анны Павловой, и прогулки с Ротшильдом, и громкая слава, и бесконечные обеды в замках, и уик-энды в компании профессионалов разведки, и отроги Тибета, и узкоглазые лазутчики, и веселые застолья близ Куры и Арагвы, и тихие улицы Бостона, и внезапная таинственная смерть в Париже… Да здесь событий и путешествий на два приключенческих романа, а пожалуй, что и на три детективных. Но верно напророчил чародей Сомов (этому я верю): «ни одного луча солнца».