Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Сердце, распирая грудь, давило на рёбра, но как оставить мысль недодуманной, хотя уж сто раз всё это в мозгах проверчено и по полкам расставлено.

«За Киев ухватились, павший в царские ручонки, как нечаянное яблоко. Казакам рады-радёшеньки! А ведь подлейшее племя, измена для казаков как чох, не наздравствуешься. Невдомёк: принявши казаков, получили границу с османами — а это война на века. Османы пожиратели земель. Сербию прибрали, Болгарию, Валахию, Молдавию. Польшу трясут, как яблоню. Австрия — нынче есть, а завтра в Вене вместо цесаря, выкинув из дворца столы, сядет на пол, цветные подушки под боки — какой-нибудь паша».

Гнев перечеркнул высокий лоб яростной морщиной.

Неужто непонятно? Для турок распри христианских государей — пожива. Лопают Европу, как пирог. Афанасий Лаврентьевич не нравится? Но куда денетесь от правды? Лекарство от турецкой напасти одно: соединить христианские силы, метлой вымести заразу не токмо из европейских стран, но и Византию освободить из-под ига. Египет! Сирию! Господи, Святую землю! Место Магомету в пустынях аравийских.

За такой поворот так ли уж дорого Киевом поступиться? Того и Господь хочет, ибо не даёт победы над погаными христианскому воинству. Надо же понимать Божий Промысел».

В келию вошёл старец Езекия, Афанасий Лаврентьевич был отдан ему в послушание.

   — Изнемог? — В голосе старца гроза и громы, но личико умилительное, глаза как незабудки. Вот росточком не удался, за стол сядет — одна голова наружу. Маленькие люди — властолюбивы.

Афанасий Лаврентьевич покорно поднялся.

   — Ступай в дровяной сарай, отпили пенёк, чтоб мне за столом сидеть повыше.

Послушание не больно лепое, но хочешь быть монахом, умей подчиняться. Пошёл, отпилил аршинный пень, принёс в келию.

   — До чего же ты глупый! — закричал старец. — Это же сосна. Смола будет выступать. Берёзовый пень сыщи али липовый.

Пришлось снова идти, просить инока-дровосека помочь распилить берёзовый кряж. Пенёк оказался тяжеленный, еле донёс. А у Езекии новая прихоть. Достал из шкафчика кусок сала, положил на стол моток ниток.

   — Нанижи кусочки сала, по лесу на кустах развесь. Синичкам голодно, а сальце они любят.

Глянул Афанасий Лаврентьевич на своего наставника, но стерпел. Сел нанизывать на нити кусочки сала. Езекия же, улёгшись на лавке, принялся рассказывать о своей обители — голос добродушный, басовитый. А ведь с полчеловека!

   — У нас многое построено попечением князя Ярослава Васильевича Оболенского. Сё был добрый псковский князь. Мы ведь своим княжеством жили.

Афанасий Лаврентьевич усмехнулся.

   — Умником себя почитаешь? — В голосе наставника слышалась уж такая простодушная жалость, стыдно стало. И дальше без укора говорил, горестно: — Ты всё пыхаешь. Я-де над многими людьми поставлен был, царство по моему слову жило... А всё равно ведь дурак. Дурь-то у тебя на роже, как печать. Во всей вселенной готов свои установления утвердить, а о себе, о душе, оскорблённой гордыней, недосуг попечься. Постригут тебя со дня на день, но иноком ты не скоро станешь.

   — Прости, старче! — Афанасий Лаврентьевич опустился на колени перед наставником.

   — Бог простит, — сказал Езекия печально. — Ложись, скоро уж на работы...

   — О князе ты говорил.

   — О князе. Жену он к нам привёз. Еле дышала. А князя даже в ворота не пускают. Он на дыбы, велел было воинам ворота топорами рубить, но тут вышел к нему игумен Кассиан, поклонился: «Старец, грешный Савва, повелел сказать мне тебе, князю, — не вступай в обитель с княгиней. У нас здесь правило: жён в обитель не допускать. Если преступишь отеческую заповедь, княгиня не получит исцеления».

Князь смирился, прощения попросил. Тогда сам преподобный вышел к нему за ворота, отслужил молебен, княгине-то и получшало. Домой воротилась в полном здравии. Ярослав Васильевич на радостях плотину нам соорудил — монастырь-то вёснами подтапливало. Добрую плотину, на три версты, а по ней дорога. Молитва преподобного крепкая. Крепче стен каменных. Когда Стефан Баторий приходил, поляки трижды пытались зажечь обитель, да ничего у них не вышло. Иноки во Псков ушли, никого не было в пустыньке-то нашей, а полякам, слышь, чудилось великое многолюдье! И шумы, и воинские клики. Мы преподобным зело сильны.

Езекия умолк, и Афанасий Лаврентьевич услышал: спит. Сон старца был воробьиный, а тут как раз позвонили, позвали к трудам.

Езекия поднялся бодрый, отдохнувший.

   — Преподобный отче учил нас: «Возлюби благого Господа не звуками токмо, не одеждою нашею будем показывать любовь к Нему, а делами. Дела-то иноческие — любовь друг к другу, слёзы, пост, воздержание, жизнь по подобию древних святых отцов. Коли назвал великого подвижника отцом, так будь ему истинным сыном».

Послушание Афанасию Лаврентьевичу игумен назначил в пекарне: просеивать муку, разбирать пшено для каши, камешки отделять, зёрна лебеды... Трудился с охотою, но о предстоящей службе думал со страхом: неужто опять будет в тяготу?

Положил голову на руки и увидел возле себя высокого старца с круглой, густой бородою, белой, как пена. Старец сказал ласково: «Избу тебе строят. А храм-то у нас во имя Иоанна Богослова. Держи это в сердце».

Афанасий Лаврентьевич сильно вздрогнул — испугался, что заснул, но слова старца звучали в ушах явственно, и старца этого он знал по иконе над ракой: преподобный Савва Крыпецкий.

Двадцать первого февраля 1672 года бывшего вершителя судеб государственных постригли в иноческий образ.

— Ей-богу содействующу! — давал обеты Афанасий Лаврентьевич о девстве, о добровольной нищете, об отречении от собственной воли.

И на мгновение всего потряс ужас душу его: он, Афонька, опочкинский дворянишка, по своему разумению внушал царю посылать войска на одни царства и мириться с другими, перекраивал границы, переиначивал судьбы народов, ни разу не задумавшись, а какова Божья воля, отвечают ли Сей Воле его деяния?

Подавленный нежданной мыслью, услышал не ушами, краем сознания новое имя своё: Антоний.

И стал прошлый, отжитый мир — суетой.

9

Артамону Сергеевичу б душе думать было некогда. Снова спешно отправлял в Батурин к гетману Многогрешному стрелецкого голову Танеева. Генеральный судья Иван Самойлович прислал со странником-иноком донесение: «Демьян Игнатович похвалялся перед старшиною: соберёт-де вскоре тысяч шесть конных казаков и грянет на великороссийские города». И ещё говорил: «Шести тысяч мне хватит, хан будет в помощь по весне, как трава пойдёт. Уж ухвачу тогда Артамона за волосы и знаю, что с ним сделаю». Генеральный писарь[19] прибавлял: слова эти пьяные, но у гетмана Дорошенко с Демьяном идёт сватовство. Дочь Петра Дорофеевича сговорена за племянника Многогрешного, за Мишку Зиновьева. Нынче Демьян Игнатович турецкого султана нахваливает, не стыдится спрашивать старшин, под кем лучше, под Москвою или под Стамбулом.

— Менять надо безумца! — говорил Артамон Сергеевич Танееву. — Беды натворит. Но смотри, сам об этом разговоров не затевай. Пусть тебе скажут. Упаси Бог нашими стрельцами гетмана пленить. Это помни накрепко! Казаки ставили, казаки пусть и свалят сгнивший столб.

Грамоту Танеев повёз успокоительную: переговоры с поляками-де прошли благополучно, Киев остался за Москвой.

Танеев ускакал, а к Артамону Сергеевичу приехали нежинский протопоп Симеон Адамович да есаул Павел Грибович — ходатаи гетмана. Плакались: Демьяну Игнатовичу от царских воевод никакого вспоможения. Польский полковник Пиво опустошает хутора вокруг Киева, похитил шестерых человек: то ли убил, то ли в Крым продал, но киевский воевода князь Козловский на просьбу о помощи ответил отказом: «Царское величество не велит поляков задирать».

Было письмо и от самого Демьяна Игнатовича. Крепко гневался, что королевские комиссары не допустили казаков быть на посольских съездах: «Время господам ляхам перестать с нами так обращаться: мы с таким же ружьём, с такими же саблями и на таких же конях сидим, как и они. Пусть знают: ещё не засохла кровь на саблях, которые освободили нас от холопства, от тяжкой неволи. Молим царское величество, чтобы господа ляхи не смели больше называть нас своими холопами».

Протопопа с есаулом отпустили из Москвы в начале марта, а 16-го перед Артамоном Сергеевичем стоял гонец из Путивля: генеральный писарь Карп Мокриевич, полковники переяславский Райча да стародубский Рословченко везут к государю скованного по рукам по ногам изменника гетмана Многогрешного. Схвачен 13 марта обозным Петром Забелой со товарищи.

Артамон Сергеевич без всякого промедления распорядился отправить по городам Малороссии явных и тайных людей проведывать, что говорят казаки, мещане, люди иноческого образа, чернь об аресте гетмана и чего теперь чаять от Малороссии, будут ли люди верны великому государю по-прежнему.