Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

путешествовать на корабле. Не люблю корабли, даже самые лучшие. Эти длинные коридоры, лестницы, всюду странный запах (лак? смазка?), теснота кают — у последнего бедняка на земле жилье просторнее, небольшие колебания судна даже на стоянке — легкая тошнота от одного страха перед морской болезнью. Обычная горячка сборов, нервы. Где сундук? Где какой чемодан? Спешка, чтобы выбрать шезлонг «получше», хотя все они одинаковы, лучший стол в столовой, хотя все одинаково удобны. Настроение публики скорее праздничное, триумфальное, для многих это перемена всей жизни — мечта. Но большинство здесь — люди деловые, путешествие для них привычно. Замечаю только одну плачущую женщину.

Трогаемся под вечер. Плывем до самой темноты вдоль цеп и пологих гор Alpes Maritimes[196], оливковых, бледно-лиловых и совсем в дали — синих на фоне гладкого лимонного неба.

Первый обед. Бесчисленные блюда, меню на большом глянцевом листе, юркие официанты. Роскошь. Сижу рядом с парой старых людей: граждане Аргентины, евреи из Жолквы, еще говорят по-польски. Дама радуется, что встретила земляка. Они возвращаются из первой большой туристической поездки после двадцати четырех лет тяжелой работы в Буэнос-Айресе. Рассказывают об Италии, Швейцарии, Франции, о ценах, радуются всему без тени агрессии или хвастовства. Мне приятно быть с ними в этот первый вечер среди чужих. Толпа шумная, возбужденная. Салоны битком, формируются группы, слышен испанский, португальский, итальянский и английский. И только однажды пара слов по-французски. Эта толпа кажется мне на первый взгляд некрасивой и невыносимо чуждой. Большинство — престарелые мужчины, то усохшие, то толстяки, крупные разодетые женщины с затейливыми сережками-висюльками у квадратных лиц.

9 мая. — Еду в каюте с итальянцем. Тщательно загоревший, еще привлекательный, спортивный, несмотря на не самые молодые годы и блестящую, как бильярдный шар, лысину; он оказывается типичным человеком moderne, который уже все себе организовал (вот что значит темп). Просит меня не заходить в каюту между семью и восьмью часами. В восторге от того, что я его понял, предлагает мне на ломаном французском маленькие флакончики итальянского шампуня — может быть, он представитель фирмы, а может, это просто взятка за мое предполагаемое неразглашение тайны, вещь, которая ему с его лысиной не нужна. Кроме того, сообщает, что он председатель моднейшего общества на одном из аргентинских пляжей. Предлагает мне организовать выставку. Оказывается, солдатом во время войны он был в Сталинграде, но его не вовлечь ни в какой разговор о той поре, он мгновенно его обрывает, вычеркнул неприятные воспоминания и полон радости жизни. Даже морщин на лице у него почти нет. («Как вы прекрасно выглядите», — сказал кто-то уже очень немолодой, но все еще красивой герцогине Т…, прожившей всю жизнь во Флоренции. «Это потому, что у меня нет никаких тревог!» — ответила она с непроизвольной искренностью. Княгиня эта похоронила на кладбище там же, во Флоренции, шестерых детей.)

Корабль на пару часов остановился в Барселоне. Три жарких часа в разогретом и пыльном городе. Скрипучие трамваи, толпа, на первый взгляд так напоминающая марсельскую…

В Барселоне. Захожу в собор в тяжелом стиле Эрреры[197]. У двух алтарей — будний день — толпа молящихся. На стенах несколько фресок в духе ужасного фальшивого модернизма. На одном из боковых алтарей — Мадонна XVIII века, вся в золоте, с огромной золотой короной и маленьким, разрисованным, словно испуганным личиком. На руках у нее Иисус, тоже в золотой короне, в золотых одеждах, держит резной крест, мощный, как булава. Горы цветов на алтаре, на полу. Совсем другой характер у молящихся толп, чем во французских церквях, какой-то домашний уют и аура живой ежедневной молитвы.

Специальный автобус везет меня на гору, где большой музей каталонского искусства. В автобусе полошится немолодая американка. Она прилетела на самолете, улетает самолетом, успеет ли? Отказаться от музея не хочет — рискует. Думаю об «аббатике» Людовика XIII. Что же увидит эта женщина в таком рассеянии ума? Я, в сущности, тоже иду в музей в спешке, и вдобавок через силу, как будто на меня перестала действовать магия нового. Зачем мне музей в Барселоне, если я и Лувр плохо знаю?

Сразу попадаю в зал каталонской скульптуры XII, XIII, XIV веков и живописи той же эпохи. Бордовый красный, серо-голубые и светло-кремовые тона, глубокие черные или китайские — оранжевые. На большой доске сцены из жизни святого Викентия Сарагосского. По преданию, он проявил такой героизм под пытками, что обратил в веру палачей. Тело бледное, зеленоватое, измученное, в красных пятнах крови. Святой лежит, а рядом с ним волк, вóроны и другие звери среди серых скал, немного стилизованных. Вся икона в белых хлопьях снега, которые падают на тело святого. Я всегда смотрю как на загадку на экспрессивную выразительность и безошибочную музыкальность тонов, ясность композиции художников, настолько близких к детскому ви´дению. Ведь тогда это были религиозные «комиксы», это была сугубо тематическая живопись людей, знавших о живописи, о композиции ничтожно мало или совсем ничего. Откуда эта китайская художественная точность расписных досок, которые в те времена даже не были редкостью. Рядом — каталонские скульптуры, такие совершенные по форме и выражению. Распятия с резным Христом в тонах голубой, розовой и бурой полихромии. Что означают огромные выпуклые глаза Мадонны с Младенцем, глаза — как сливы, или Христос на кресте в голубых одеждах? — это повествование формой. Не абстракция, не реализм, а повествование, в котором зачаровано отношение человека к Божеству, к святости или мученичеству, где форма повествует и в то же время является формой.

Не только Сен-Сюльпис, но и Матисс кажутся мне людьми, отделенными от этого искусства пропастью, такой же, какая отделяет аутентичный жест от трафаретного, механического или искусственно изощренного.

Мадонна с Младенцем с коронами, в приглушенных золотых или приглушенных красных тонах, горестные Мадонны без корон, с поникшими головами и распущенными волосами, в самых обычных позах деревенских женщин. Одна фреска из саркофага в Бургосе XIV века: обведенные четкой линией фигуры в толпе — можно было бы их скопировать в точности и выдавать за немецкий экспрессионизм XX века. Рядом с картиной вижу и коренастого немца, старательно копирующего именно эту фреску.

Зал скульптуры и фресок убил для меня все остальное, хотя я и успел краем глаза увидеть прекрасное полотно Мелендеса — единственного уцелевшего в Испании в XVIII веке художника с суровыми, подробными, еще из