Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

столько о чести, сколько о реальной власти.

Магеллан отреагировал, устроив целое театральное представление, явно надлежащим образом подготовленное. Воспользовавшись преимуществом своего корабля и своих моряков, он схватил Картахену за горло и, согласно воспоминаниям Хуана Себастьяна Элькано, посадил его под арест. Тактика устрашения сработала. Магеллан, если верить Элькано, грозился, что высадит узника где-нибудь на побережье Бразилии, но «по единодушной просьбе других капитанов в тот раз не стал высаживать его на берег».

Магеллан назначил капитаном «Сан-Антонио» вместо Картахены своего родича Алвару де Мескиту. Таким образом, крупнейший корабль флотилии оказался в руках человека, которому Магеллан мог доверять. Возможно, после этого он решил сделать великодушный жест и освободил Картахену, передав его в руки члена собственной фракции Гаспара де Кесаду «при условии, что тот будет держать его в заключении»[430]. Магеллан исполнял свой план и «делал в море все, что ему угодно».

Долгая задержка выполнила свои цели – если целью было дождаться повода отстранить Картахену от командования крупнейшим кораблем, но далось это серьезной ценой. К 29 ноября, когда флотилия увидела самую восточную точку бразильского побережья, уже был съеден трехмесячный запас. Прямым маршрутом флотилия добралась бы до той же точки из Тенерифе за шесть-семь недель. Бразилия давала возможность пополнить запасы свежей еды. Довольно показательной выглядит реакция Пигафетты – облегчение и радость. Он тщательно подавлял все упоминания преступлений и насилия в море. До высадки на сушу он посвящал все свое время наблюдениям за умеренно странными птицами, включая один вид «без ануса», другой без ног и третий – который питался пометом других птиц, перехватываемым прямо в воздухе. Он воспевал «бесчисленное множество другого продовольствия», которое экспедиция нашла на суше, в том числе местные ананасы, сахарный тростник, лишь недавно туда завезенный, и мясо какого-то четвероногого – возможно, тапира, – «напоминающее по вкусу говядину»[431].

У мыса Санто-Агостиньо флотилия достигла района, который часто посещали португальские и французские торговцы лесом, заготовлявшие ценное дерево, давшее название Бразилии, а потому местные жители – тупи – привыкли к европейцам. В журнале Альбо прелести региона описаны в характерной сжатой манере: «Здесь много хороших людей, они ходят нагими и меняют еду на рыболовные крючки, зеркала и колокольчики для соколиной охоты. И здесь много дерева бразил»[432][433]. Тупи сами прибыли на эту территорию незадолго до того – возможно, за пару поколений, в результате поисков мифической «Земли без зла», прославленной в их легендах, записанных многими этнографами. Некоторые традиции тупи – каннибализм, междоусобные войны, полигамия и даже кочевой образ жизни, предполагавший первобытную необузданность, – претили миссионерам. Однако светские европейцы легко мирились с образом жизни местных.

Здесь, как и почти везде, где увенчался успехом европейский империализм, новоприбывшие воспользовались склонностью местных жителей встречать чужаков с исключительными почестями. Я называю этот феномен эффектом чужого[434]. В современных западных сообществах такая склонность встречается редко. Мы не доверяем чужакам. Мы отвергаем их. В США, где я живу, некоторые называют их «нелегальными мигрантами». Мы накладываем на них бюрократическое или фискальное бремя. Если мы принимаем их, то часто с очевидной неохотой, обычно приписываем им низкий статус и даем низкооплачиваемую унизительную работу. В другие времена и в других частях света, однако, люди вели себя иначе. Священные правила гостеприимства в некоторых культурах обязывают людей встречать чужаков с лучшими подарками, товарами и женщинами и относиться к ним с большим почтением. Когда испанцы обнаружили, что так относятся к ним в разных частях обеих Америк, то почувствовали себя богоподобными: отсюда, как я предполагаю, и мифы об испанцах как о «вернувшихся богах» и «людях с неба». Как указала антрополог Мэри У. Хелмс, чужак часто приносит с собой ореол «божественного горизонта», который и делает его сверхъестественным существом[435]. Возможно, полезной здесь будет аналогия с экзотическими товарами и импортом из дальних стран, которые пользуются большим успехом в современных западных обществах. Это происходит во многих культурах и с людьми, прибывшими издалека. В прошлом в христианстве, а также в сегодняшнем исламе такой же эффект приносил пользу паломникам, которые обретали престиж среди соседей, вернувшись домой из дальних странствий, притом этот престиж был пропорционален проделанному расстоянию или святости места, которое они посетили.

Уважение к чужакам, учитывая соответствующий культурный контекст, часто является весьма разумным подходом. Чужак может стать полезным арбитром или судьей, поскольку никак не встроен в существующие конфликты между фракциями и династиями и может непредвзято судить о сути дела. Ранние колониальные архивы Испанской Америки полны записей о случаях, в которых местные элиты обращались к испанцам за арбитражем, тем самым незаметно отдавая власть в их руки[436]. По тем же причинам чужаки, никак не связанные с историей местного соперничества, могут становиться первоклассными союзниками, телохранителями или советниками правителей, а также брачными партнерами для семейств элиты. Конечно, эффект чужака не может быть продолжительным: империалисты, как правило, остаются слишком надолго и сводят его на нет – или же возвращаются уже нежеланными гостями, как в свое время капитан Кук. Наглая эксплуатация со стороны европейцев могла зачеркнуть все преимущества эффекта чужака, но у мыса Санто-Агостиньо во времена Магеллана он еще действовал.

Взаимовыгодные экономические отношения укрепляли взаимодействие между местными жителями и европейцами. Пигафетта приводит подробности: за рыболовный крючок или дешевый немецкий нож, которые в изобилии имелись на кораблях, местные жители давали «столько рыбы, сколько хватило бы на прокормление десятка людей, за погремушку или кожаный шнурок – целую корзину патата». «Пататы вкусом напоминают каштаны, величиной они с репу», – писал Пигафетта, имея в виду не бататы, а маниок. На том же побережье «за короля в игральных картах давали мне шесть кур и при этом считали, что надули меня»[437]. Невероятные обменные курсы европейских товаров в Америке были неистощимым общим местом по сути рекламной литературы, адресованной потенциальным европейским купцам, колонистам и конкистадорам; в таких зарисовках местные жители изображались простоватыми и легкоуправляемыми. Однако, с точки зрения самих коренных жителей, имело смысл отдавать излишки еды, которые практически не обладали ценностью для тех, кто ее вырастил, за безвкусные безделушки, презираемые европейцами, но имевшие ценность в Бразилии как заморские редкости.

Несколько дней флотилия пользовалась благами района мыса Санто-Агостиньо. На следующем этапе путешествия штурманом флагманского корабля стал Жуан Лопеш Карвалью, бывавший в этом регионе во время одной из предыдущих экспедиций. Пигафетта писал, что Карвалью провел в Бразилии четыре года – возможно, в плену у тупи. Вернувшись, он воспользовался возможностью забрать своего сына от местной женщины – «негры», как назвал ее Мартин де Айямонте