11 самых актуальных вопросов. Страхи большого города - Андрей Курпатов

– Это когда упал и умер? Ну, это еще ничего. А то ведь, знаешь, что страшно: немощь в старости, беспомощность в болезни. Вот ты говоришь, болевой синдром будут снимать. Но мы-то с тобой понимаем, что творится в больницах, как они обеспечены лекарствами и что в итоге избавление от боли может оказаться несчастному не по карману.

– Согласен, но я смотрю на эту проблему очень прагматически. Надо развивать экономику страны, чтобы в России открывались нормальные хосписы, чтобы больницы были обеспечены необходимыми медикаментами, в том числе обезболивающими средствами. И нужно много работать и зарабатывать, чтобы в старости жить, не побираясь. Да, наши старики оказались в безвыходном положении, у них не было шанса по-другому встретить старость. Но у нас этот шанс есть. Правда, никто об этом не думает, хотя думать необходимо, чтобы потом не стать обузой для своих детей. Я подчеркиваю: нынешние пенсионеры не имели способа иначе встретить старость. А у нашего поколения возможность позаботиться о своем будущем есть.

Кажется, я выпила весь свой зеленый чай с жасмином. Чайничек пуст, и я прошу официантку принести мне теперь кофе с молоком. Я прервала наш с Андреем разговор именно сейчас, потому что мне нужно сформулировать следующий вопрос. Подозреваю, что он может прозвучать не очень корректно – не по отношению к доктору, а так, вообще. Удачная формулировка в голову не приходит. Значит, придется долго и подробно объяснять, что конкретно я имею в виду.

– Даже не знаю, наверное, не очень здорово то, что я сейчас скажу. Но ведь в разговоре с врачом надо быть откровенной, правильно? Понимаешь, вот я очень люблю жизнь. Я наслаждаюсь ею, стараюсь от каждой прожитой минуты получить удовольствие. Для меня поэтому, кстати, имеет огромное значение то, чем я занимаюсь, – ведь на работу уходит едва ли не большая часть времени, и чрезвычайно важно, чтобы то, что ты делаешь, доставляло удовольствие, а не превращалось в муку. Но я, кажется, отвлеклась. В общем, понимаешь, очень хочется жить долго – чтобы все успеть, все попробовать, мир объездить, все планы реализовать, всему научиться. Мне все интересно, понимаешь? Но с каждым днем жизнь становится объективно короче. И это так печально, и надо торопиться жить, правильно? А теперь то, что я хотела сказать: я иногда смотрю на пожилых людей и переживаю – им осталось так немного. Нет, я понимаю, что кирпич может упасть на голову любому, независимо от возраста, но если не брать сейчас несчастные случаи и катастрофы… Ну, правда, ведь старики не могут не понимать, что их жизнь близится к концу. Значит, они постоянно живут с этим страхом?

– Ты знаешь, что такое премедикация?

– Нет.

– Перед операцией пациенту не сразу дают наркоз. Прежде ему делают несколько инъекций с препаратами, которые помогают больному успокоиться и расслабиться. Так вот и сама природа проводит людям преклонного возраста своеобразную премедикацию. В пожилом возрасте в результате атеросклероза сосудов головного мозга мы становимся менее впечатлительными и довольно косными в своих реакциях. Этот атеросклероз снижает остроту переживаний, человек не так живо и не так болезненно реагирует на трагические события.

Старики, в каком-то смысле, свыкаются с фактом грядущей смерти, относительно спокойны на этот счет. Они уже похоронили многих близких людей, своих знакомых, и для них это событие уже «не смертельно». В определенном возрасте со смертью нас примиряют несколько моментов: длительность и тяжесть наших хронических заболеваний, атеросклероз, который изменяет нашу психику, и, наконец, ставшие будничными известия о смерти тех, кого ты знал всю свою жизнь. Поначалу такие известия шокируют, их трудно принять, осмыслить, в это не верится. Но постепенно мы «привыкаем» к тому, что это случается.

В целом, страх смерти в жизни человека можно представить себе в виде некой «колоколообразной кривой» – в детстве этого страха нет, затем он начинает расти вместе с нами, пик достигается в промежутке от 30 до 45 лет, а затем эта «кривая» медленно ползет вниз. По мере приближения к смерти трагичность этого события становится для нас все менее страшной.

И тут еще очень важно ощущение, которое у тебя постепенно формируется: ощущение, что ты встраиваешься внутрь некой общей конструкции – родители, которых ты похоронил, ты и дети, которые уже родили и воспитывают своих детей. Происходит некое движение поколенческих пластов, и ты понимаешь, что это больше не твоя жизнь, а жизнь новых поколений.

Когда мы становимся старыми, умирает и наше время, с нашим поколением уходит некий пласт культуры, ценности, которые были значимы для нас в нашей жизни. На смену приходит нечто совсем другое – нам, нашему поколению чуждое. И это, надо думать, тоже как-то примиряет с необходимостью ухода.

А в отношении – «спешите жить!» – это, наверное, правильно. Почему нет? Вот только я бы не стал всерьез говорить о том, что смерть не позволяет нам осуществить все наши планы. Да, если жизнь прерывается трагически, как у А.С. Пушкина – в 37, или у моего любимого Л.С. Выготского – в 38 лет, человек гибнет на взлете, он действительно «многого не успевает». В остальном же, скорее сама жизнь не позволяет нам осуществить все наши планы, а не смерть. Не следует слишком ее драматизировать на этот счет.

Только что я аннотировал свою книгу «Страх. Сладострастие. Смерть», которая выходит в числе других моих монографий в серии «Философия психологии». И в этом предисловии я перечислил научные работы, которые были мною задуманы в свое время, но, в силу ряда причин, так и не были осуществлены. И я отдаю себе отчет в том, что я уже никогда их не выполню, потому что я сам изменился – сейчас меня занимают другие темы, другие проблемы, и планов столько, что я и с ними-то не смогу разобраться, что уж говорить о тех планах, которые уже «не успелись»?

Не смерть, а жизнь – с ее темпом, напряжением, с ее развитием – отобрала у меня что-то, что когда-то казалось возможным, но так никогда и не стало реальным, не стало и не станет. В общем, это я к тому говорю, что нам нет нужды думать о смерти, реальных трудностей вполне достаточно в жизни. Впрочем, и для радостей в ней тоже нужно находить время, а не тратить его на размышления о смерти, да и вообще – о страхах....

Наверное, я не буду оригинальной в своих рассуждениях, но все же выскажу некоторые соображения. В наличии смерти есть весьма существенные достоинства. Во-первых, мысль о том, что жизнь – это не навсегда, помогает примириться с некоторыми ее очевидными недостатками. Во-вторых, избавляет от необходимости совершать гадкие поступки. Нет, ну, действительно, если бы мы здесь окопались навечно, то надо было бы, наверное, как-то рвать жилы и основательно так обустраиваться – в том числе, за счет других. А помня о смерти, гораздо легче прожить жизнь достойно. Достаточно, оказавшись перед непростым выбором между подлостью и честью, вспомнить о смерти: подлость покажется уже не столь эффективной, какие бы блага она ни сулила. Нет смысла особого – все равно все закончится.

Вообще, мне кажется, люди, которые совершают всякие мерзости, искренне рассчитывают задержаться тут навсегда. Или полагают, что у них сто жизней в запасе. Поэтому надо наворовать побольше, а предать и прогнуться лишний раз – не зазорно.

Но ведь по здравому размышлению понимаешь, что с собой ничего не заберешь – ни барахло, ни чины, ни награды, а память добрую о честном себе оставить хочется. Вот и стараешься прожить жизнь по-человечески. И это третий плюс от смерти.

Наконец, то, что жизнь может прерваться в любой момент, буквально вынуждает нас торопиться жить. Наслаждаться жизнью, любить, созидать, дорожить близкими. Пафосно очень, да? Ладно, скажу всего одну фразу: смерть стимулирует нас жить красиво – если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Соображения доктора Курпатова

Во время этого разговора с Шекией я намеренно не коснулся темы «загробной жизни», «перерождения душ» и тому подобных вещей – всего, что связано с религиозным восприятием смерти. Разумеется, ну или, по крайней мере, мне так кажется, искренне верующему человеку значительно легче справиться со страхом смерти, нежели человеку, который не верит в Бога, или верит в него, но без той содержательной определенности, которая бы предполагала внятные указания на то, что будет с ним после смерти.

Однако же, мне не кажутся корректными такого рода высказывания – мол, это вы мучаетесь, потому что в Бога не веруете, хватит дурака валять, идите в церковь. К сожалению, подобные, с позволения сказать, «проповеди» в последнее время становятся все более и более частыми. И жаль, что их не пресекают сами священники, поскольку, как мне кажется, в лоно церкви человека должно приводить его религиозное чувство, а не страх перед смертью, его желание стать лучше, а не стремление избежать наказания. Впрочем, возможно, я здесь ошибаюсь.