Годы в огне - Марк Гроссман

— Видишь ли, дядя Филипп, — осторожно отвечал Дионисий. — Мир он косо рос на земле, как умел, и сила бессильного гнула, и двое одному — князь. Оттого много напраслины и гадости окрест, это известно. Надо ведь поправлять?

— Ножом да пушкой?

— А чем? Увещевать? Ушел бы царь с трона, когда б не резон свинца?

— Не знаю. Но не затем господь в человека душу вдохнул, чтоб он пушки придумал и подобного себе на куски рвал.

— Верно, не затем. Однако они существуют, пушки. И не мы их с тобой придумали, Филипп Егорович.

— С добром иди к человекам — добром и ответят.

— Хорошо бы… — уже засыпая, обронил Дионисий.

Утром, еще не открыв глаза, Лебединский услышал жаркий шепот. Вероятно, старик стоял на коленях в углу комнаты, где у него была самодельная божница с единственной иконой, такой тусклой, что она казалась, по меньшей мере, ровесницей хозяина.

До Дионисия доносились тихие слова:

«И сказал Бог все слова сии, говоря:

«Не слагай руки твоей с злодеем, чтоб быть свидетелем на зло…

Если найдешь вола врага твоего, или осла его, заблудившегося, то возврати его к нему.

Неправды удаляйся, и невиннаго и правого не умерщвляй; потому что Я не оправдаю беззаконника…

Пришельца не угнетай: ведь вы сами знаете душу пришельца; потому что пришельцами были вы в земле Египетской…

Вот Я посылаю Ангела пред тобою, чтобы хранить тебя на пути, и ввести тебя в то место, которое Я приготовил ТЕБЕ.

Берегись перед лицом Его, и слушай го́лоса Его; не упорствуй против Него; потому что Он не простит греха вашего; ибо имя Мое в Нем…»

Вероятно, старик выговаривал по памяти строки из «Первой книги Моисеевой», которую когда-то читывал и Дионисий.

Услышав, как заскрипела койка Лебединского, Кожемякин быстро поднялся с пола и отошел к окну.

Лебединский не выдержал.

— Полно, на коленях перед богом елозить, право! — упрекнул он Кожемякина. — Вот ты, дедушка Филипп, молился, молился, а гол, как родился. Так зачем он тебе, бог, что не милует!

— Поклоном шеи не свихнешь, — после долгой паузы огорченно отозвался старик. — В кого ж мне еще верить? В кого?

И добавил внезапно, как с обрыва в реку сорвался:

— Нескладуха жизнь у меня.

Однако тут же поправился, будто его укорили в отступничестве:

— На всех и бог не угодит.

И они невесело отправились во двор по своим немудреным делам.

Дни были наполнены скучной, однако здоровой работой, и Дионисий с удовольствием убедился, что у него начинают побаливать и, значит, крепнуть мускулы.

Вечерами на веранде флигеля устраивали чаепитие, и к мужчинам присоединялись горничная Антонида Платоновна и старая экономка, та, что доила корову и произвела на Дионисия скверное впечатление.

Сначала женщины стеснялись молодого человека, молча тянули чай с блюдечек, но вскоре освоились, узнали ближе старикова помощника и наперебой старались услужить ему.

Однако все чаще их разговоры мрачнели, становились тревожнее, прерывались молчанием и даже слезами.

Обычно беседу начинали женщины, и это были слова о ценах, о дороговизне, о том — что же будет?

Антонида Платоновна не поленилась подсчитать, что уже вскоре после переворота цены в Челябинске подскочили так ужасно, что даже объяснить нельзя. Соль, и та стоила в семь раз больше, чем в мае, до мятежа. Но еще разительнее взлетели цены в сравнении с тринадцатым, довоенным годом. Пшеница подорожала в десять раз, мануфактура — в семьдесят, сахар — в сто десять, керосин — в двести двадцать.

Бог знает что творилось на железной дороге! Обыватели по шесть — семь дней изнывали в тесном вокзале и на платформах, ожидая посадки на поезда. Вагоны забивались до отказа, отчаявшиеся люди ехали на крышах и тендерах паровозов, рискуя задремать и свалиться под откос. Товаро-пассажирский состав тащился из Челябинска в Иркутск две бесконечные недели! Те, кому удавалось достать билеты, платили за них пачками царских денег и керенок.

Приходила в упадок и покрывалась сорняками нива народного просвещения. Одно за другим закрывались начальные училища, женская гимназия, учительская семинария.

Но все эти беды не самые горькие в наступившей тревожной жизни.

И экономка, и сторож сообщали в часы сбора ужасные слухи. В городе и причелябинских станицах чехи и белая власть при чехах вылавливали красных, пытали их и глумились без всякой меры. Беззаконие боится дневного света и очевидцев, и оттого реакция казнила своих противников во тьме или в рассветные часы, когда глубок и безмятежен сон на земле.

В один из жарких июньских вечеров экономка (ее звали Прасковья Ивановна Зайцева) пришла на веранду флигеля мрачнее обычного, долго молчала — и внезапно расплакалась.

Дионисий схватил старуху за руку, спросил, заглядывая ей в глаза:

— Что случилось, тетя Прасковья? Или беда какая?

— Теперь у всех беда… — неопределенно отозвалась женщина и отвернулась в сторону, чтоб не видели ее мокрого лица.

— Нет, не отстану… — настаивал Лебединский. — Что произошло?

И Прасковья Ивановна, поверив, как видно, в отзывчивость молодого человека, рассказала историю, от которой кровь леденела в жилах.

Добрая знакомая Зайцевой — Елизавета Гавриловна Тряскина — как-то прибежала к Прасковье Ивановне и, в слезах беспамятства, сообщила, что муж ее, Петр Николаевич, погиб от рук мятежников лютой смертью, пусть господь покарает его палачей!

Зайцева, как и многие граждане Челябинска, изрядно знала Петра Николаевича Тряскина. Коренной уральский казак, он выделялся меж земляков редкой грамотностью, любознательностью и жаждой справедливой жизни. В молодости Тряскин работал писарем Троицкого окружного атамана, помогая по возможности простым людям, сочинял прошения, жалобы, письма, не стеснялся попросить начальника пособить бедному казаку.

Затем молодой человек переехал в станицу Еткульскую — и там уже вел тайную работу, читая станичникам запрещенные книги.

В 1907 году Петр Николаевич перебрался в Челябинск. Около года он трудился на железной дороге, но был вынужден уйти оттуда: заметил за собой слежку. Тайная организация рабочих, имея в виду свои интересы, помогла Тряскину устроиться письмоводителем в полицию. Ему поручили добыть чистые паспорта, и он выполнил приказ. Однако пропажу обнаружили, и Тряскин снова покинул службу.

С большим трудом устроился подпольщик на винокуренный завод братьев Покровских, а затем перешел на мельницы Архипова и Кузнецова. Остаток своей недолгой жизни Петр Николаевич провел кассиром в мукомольном товариществе.

В апреле семнадцатого года Тряский вступил в партию большевиков и, когда рухнуло самодержавие, вошел в первый Челябинский Совдеп.

Как только случился мятеж, партийцы бросились в Народный дом («Это то самое здание, какое я видел в день бегства из поезда», — подумал Лебединский). Они надеялись обсудить план борьбы с вероломством иноземных солдат.

Но и враг много знал о большевиках. Чехи и казаки устремились туда же, на Южную площадь, надеясь захватить и обезглавить красное руководство.

Охрана успела предупредить своих, и коммунисты ушли по запасному ходу. В тот черный день, первого июня 1918 года, Петр Николаевич скрылся вместе со всеми.

В двенадцать часов ночи он появился под своими окнами и условным стуком попросил жену, чтоб открыла.

— Господи! — заплакала Елизавета Гавриловна. — Я уж не чаяла тебя живым увидеть! Уходи скорей! Не дай бог — явятся!

Была непроглядная ночь. Тряскину казалось, что враги еще не озверели до потери человеческого образа, и он решил ночевать дома.

Это был трагический просчет, ибо белые уже охмелели от крови. Перед утром они нагрянули в жилье. Чехи и казаки тыкали шашками и штыками в перины, швыряли на пол книги.

Петра Николаевича сильно избили, скрутили за спиной руки.

— Падла! — орал усатый тощий хорунжий. — Казацкую честь продаешь, быдло!

Тряскин смотрел заплывшими от ударов глазами на офицера, зло усмехался.

— Сам ты падла, господин хорунжий! А не веришь — развяжи мне руки, я тебе мигом объясню!

Казак, хватаясь за шашку, опасливо пятился от этого непонятного ему человека. Его, хорунжего, учили, что красные — сплошь шпана, ворье, нищебродь, а тут на вид важный человек, с аккуратной бородой и усами.

— Ну, не развяжешь?

— Петя! — умоляла Елизавета Гавриловна. — Молчи, ради бога, не то убьют, ироды!

— Это верно, — усмехался разбитыми губами Тряскин, — или они нас, или мы их, дармоедов!

В самую последнюю секунду Лиза узнала от рядового чеха, что арестантов доставят в Дядинские номера, в подвалы, где уже налажены камеры и действует контрразведка.

Как только рассвело, Елизавета Гавриловна бросилась на Скобелевскую[27], но некий урядник в окошечке объявил, не глядя на женщину, что государственных преступников Колющенко, Тряскина, Могильникова, Болейко и Гозиосского перевели в городской застенок. Потом узналось, что это была ложь, — весь день и половину ночи совдеповцы содержались в Дядинских номерах, и офицерье избивало их. Третьего июня Елизавета Гавриловна, уже холодея душой, попросила в конторе мельницы лошадь, чтобы поехать в тюрьму и передать мужу немного еды.