Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе? - Лев Айзерман

В 1969 году в актерском классе моей тогдашней школы я дал домашнее сочинение «“Война и мир” сто лет спустя». Вот выписки из четырех сочинений, авторы которых писали об Андрее Болконском. Но как по-разному он увиден, прочувствован, воспринят (в этом классе было больше уроков литературы, чем в обычных, и занятия актерским мастерством, сценической речью работали на развитие эмоциональное прежде всего):

...

«Я безумно полюбила Андрея Болконского, наверное, потому, что в нем было много нерешенного, не было спокойствия, а был вечный поиск, искание своего Я. Меня очень волновал вопрос, обретет ли счастье и найдет ли смысл жизни Андрей Болконский. Толстой не дал однозначного ответа на этот вопрос. Но меня охватило непонятное радостное чувство, когда я перечитала слова, которые мне так хотелось услышать от Андрея Болконского: “Я не могу, я не хочу умирать, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…” Не о вечном небе думает в решительную минуту своей жизни Андрей Болконский, а о себе, земле, полыни, струйке дыма. Князь Андрей, стремящийся всю жизнь к чему-то неземному и высокому, понял, что счастье всех на земле».

«Потрясло меня небо над Аустерлицем. Серое, с тихо ползущими темными облаками. В нем есть какая-то спокойная уверенность, надменность, величавость. Такое небо удивительно, это невозможно передать, это надо почувствовать. В нем есть какая-то недосягаемость, что-то высокое и чистое, к чему надо стремиться. Я теперь очень часто, когда иду в школу, смотрю на мчащиеся потоком машины, на толпы людей, в какой-то странной возбужденности спешащих по своим делам. Каждый занят собой. Все бегут, спешат, боятся опоздать. И над всей этой суетой – аустерлицкое небо. Спокойное, медленное. В нем есть что-то, что нам не дано».

«Я не могу понять Андрея Болконского с его страданиями и нравственными мучениями. Они кажутся мне надуманными, нежизненными. В наше время вряд ли найдется человек, который, взглянув на небо, скажет, что вся жизнь “суета сует”, что надо жить не так, а по-другому. Думаю, современный человек, посмотрев на чистое небо, на зеленеющий дуб, на девочку, весело смеющуюся, не пересмотрит свои взгляды на жизнь. Я не могу понять того, что Наташа, взглянув на небо и увидев прекрасный вечер, затаила дыхание и долго не хотела уходить. Конечно, это прекрасно, но мне это чуждо. Я, например, не буду сидеть на подоконнике и говорить своему брату о красоте вечера и т. д. Я думаю, что даже влюбленные через сто лет не будут говорить, что закат красивый, воздух мягкий, а будут говорить, что ветер умеренный, температура ниже нуля, давление ртутного столба 750 мм. Вот что соответствует нашему времени».

«Когда я прочитал “Войну и мир”, одно я почувствовал совершенно четко: есть что-то невероятно близкое мне в стремлениях, исканиях героев. Особенно – Андрея Болконского. Этот герой близок мне всем. Я вместе с ним мечтал о Тулоне, вместе с ним прозрел на Аустерлицком поле, полюбил Наташу и порвал с ней, я переживал, глядя на прощение Андреем Болконским Наташи и был неимоверно удивлен смертью Андрея Болконского. В каждом поступке Андрея Болконского я видел себя. Но… ближе всего мне был князь Андрей в своих худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней. Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе князь Андрей, сгорающий от честолюбия, чем понимающий тщетность этих стремлений. Я видел правильность этого продвижения к истине, к этой переоценке ценностей, но они меня не убеждали. И хотя я знал, что князь Андрей поступил неправильно, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы так же».

Страшно подумать, что же на самом деле скрывается за «правильными» ответами и сочинениями наших учеников, если, конечно, они вообще читали то, о чем говорят и пишут.

Да, восприятие литературного произведения может быть и обедненным, и искаженным, и ложным, а потому задача преподавателя литературы – обогатить понимание прочитанного. Но сделать это можно, лишь опираясь на личностное отношение к прочитанному.

Естественно, само по себе свое отношение, своя точка зрения лишь свидетельствует о личном понимании и отношении к книге.

...

«Когда речь идет о явлениях истории, науки, искусства, нравственности – там всякое Я, которое судит самовольно и бездоказательно, основываясь только на своем чувстве и мнении, напоминает собой несчастного в доме умалишенных, который в бумажной короне на голове величаво и благосклонно правит своим воображаемым государством».

Сегодня эти слова Белинского звучат особенно современно. Главное – в глубине постижения литературы, культуре восприятия, мере приобщения к искусству.

И если в заглавии сочинения не содержится требование сказать о своем личном отношении к книге и ее героям, то это вовсе не значит, что это сочинение не носит личностного и творческого характера. В конце концов главное не в личном местоимении первого лица. Главное в том, насколько глубоко постигнуто написанное писателем, насколько точно и объемно. Личностность измеряется прежде всего мерой постижения, мерой понимания, мерой сочувствия и сопереживания, которые сами по себе требуют не воспроизведения (а уж тем более не компиляции и даже списывания), а творческого усилия по проникновению в текст.

На этом принципе я и строил свои сочинения по литературе в старших классах, да и в средних, когда работал в них. Вот читаем мы на уроке роман Тургенева «Отцы и дети». Но последний и особо важный эпизод оставляем, о нем на уроках ни слова. «Базаров перед лицом смерти» – тема сочинения.

Или вот идут уроки, посвященные поэзии Есенина. Дать банальное школьное сочинение о теме природы в лирике Есенина или его любви к родине? Бесполезно и даже вредно. На все эти вопросы есть ответы в учебнике, в шпаргалках и в Интернете. Да и что своего может сказать здесь одиннадцатиклассник. На один урок классного сочинения предлагаю стихотворение Есенина, о котором на уроке не было сказано ни слова, но вместе с тем к которому класс как бы подведен.

Я уже рассказывал о том, как предложил десятиклассникам подумать над трактовкой Дмитрием Быковым рассказа Чехова «Крыжовник». А вот аналогичная работа в одиннадцатом классе. Закончив в одиннадцатых классах уроки, посвященные пьесе М. Горького «На дне», рассказываю своим ученикам о статье Г. Гачева «Человек против Правды в пьесе “На дне”». Написанная в 1960-е годы, она впервые полностью была опубликована в вышедшем в 1994 году полуторатысячным тиражом сборнике статей и материалов «Неизвестный Горький».

Гачев не принимает истолкования основного конфликта пьесы как конфликта правды и лжи и самой пьесы как апофеоза правды. То, что мы называем «ложью», «может явиться стократ более правдоносной», чем «та абстрактная правда, на устойчивость к которой Сатин и Бубнов предлагают сразу выверить человека», если она помогает людям встать на ноги, пробудить веру в себя, то есть «совершить величайший важности переворот в их бытии», чему и способствует Лука. С точки зрения Гачева, «в противовес абстрактному требованию правды, новый принцип больше дорожит жизнью человека».

...

«И зачем истина, если она расходится с интересами людей? Права ли бесчеловечная правда? И вообще является ли она тогда правдой?»

Эти слова из статьи я и предложил как тему классного сочинения. При этом обратил внимание одиннадцатиклассников на то, что они должны будут ответить на два вопроса: вытекает ли подобная трактовка из самой пьесы Горького и как лично они относятся к нравственной сути позиции Гачева, вне зависимости от их понимания самой пьесы. Естественно, основная часть сочинения была посвящена самой пьесе.

И сочинение о лучших минутах жизни Андрея Болоконского, и сочинение о Базарове, и вот это о «На дне» писались в классе. Но тему я называл за неделю: написать за два урока на такую тему невозможно.

Вот в принципе и мой ответ на вопрос, каким должно быть экзаменационное сочинение. Вот таким.

Много лет назад меня как-то вызвала директор школы. «Нам в этом году предложили провести экзамен по литературе в 9 классе для тех, кто его выбрал, в такой форме, в которой мы сами хотим. Что вы можете предложить?» Я сказал, что хотел бы провести экзамен так, чтобы девятиклассники могли к нему не готовиться, ничего не учить и не повторять, а чтобы накануне экзамена могли отдыхать, гулять и не думать об экзамене. А для этого нужно на экзамене проверить не то, что они выучили, а то, чему они научились.

И на экзамене на три часа мы положили перед девятиклассниками тексты двух стихотворений: «Я – Гамлет. Холодеет кровь…» Блока и «Диалог Гамлета с совестью» Цветаевой. И предложили им сравнить Гамлета Блока и Гамлета Цветаевой. А тех, кто хочет, ответить на вопрос: «Какой из этих Гамлетов, на твой взгляд, ближе к Гамлету Шекспира?» (Трагедия Шекспира изучалась на уроках литературы как раз в девятом классе.) Таким образом, на экзамене ученики не отчитывались о выученном, а вчитывались в художественные произведения, им ранее неизвестные, шли вместе с тем к более глубокому пониманию того, что было на уроках.