Грешник - Сьерра Симоне

Зенни после короткого, милого зевка. – Она готова заниматься духовной практикой, одновременно сталкиваясь с множеством сложных этических и метафизических вопросов. Утешение в сомнениях, сочетающееся с приверженностью жить духовной жизнью – это удивительно.

Тут меня осеняет, что Зенни стремится жить именно так. Что каким-то образом в разгар трагедии и надвигающейся смерти моя мама обрела веру, которой могла бы позавидовать даже монахиня.

Интересная мысль.

– Второе имя Тайлера – Ансельм, – говорю я ни с того ни с сего, но у меня нет никакого ответа на ее поучительную информацию. Зенни слишком умна, а я все еще слишком близок к орущему парню, который в припадке пьяной боли пинает свою машину.

– Видишь? – бормочет Зенни, и я знаю, что она вот-вот уснет. – Держу пари, она уже все это знает.

Я прижимаю к себе свою маленькую монахиню и смотрю на огни снаружи, пока она такая милая и соблазнительная спит рядом со мной. Я думаю о Боге на суде и четках моей матери, пока мысли не переходят в печальные сны, которые я не могу вспомнить на следующее утро.

* * *

Сегодня суббота, и у Зенни смена в больнице – ее первая смена, после которой ей нужно заехать в приют, чтобы помочь с ужином. Я едва не скрежещу зубами от разочарования, потому что после того, как прошлым вечером сильно расстроился из-за мамы и ее веры, очень благородно и очень глупо настоял на сне вместо секса, моим членом можно камни разбивать, и он безумно нуждается в разрядке. Мысли и руки словно магнитом притягивает к моему ноющему органу. И я просто хочу послать все к черту, хочу трахать Зенни, пока боль в груди не исчезнет, а разум снова не прояснится.

Но я этого не сделаю. Даже когда заберу ее вечером домой, и все из-за плана. Дурацкого, гребаного плана, от которого я не могу отказаться. Хотя, как бы мне ни хотелось ее трахнуть, я очень взволнован сегодняшним вечером.

Мы идем на свидание.

Мне придется попросить Эйдена об одолжении (печаль), но даже это не может омрачить мое радостное волнение, пока я все готовлю.

– Шестьдесят долларов, – говорит Эйден, пока я разбираю кое-какие мелочи в своем домашнем офисе, прежде чем забрать Зенни из приюта.

– Шестьдесят? Ты спятил?

– Да ладно, как будто ты не можешь себе этого позволить, – возражает Эйден. – И ты собираешься рассказать мне, кто эта девушка?

Я на минуту задумываюсь. Я бы не назвал Эйдена человеком, которому можно доверять. Однажды, сразу после колледжа, он пообещал помочь перевезти диван в мою квартиру, а на следующий день уехал в Белиз. (Он вернулся месяц спустя с солнечным ожогом, вновь приобретенной ненавистью к текиле и невнятной историей о девушке по имени Джессика). В прошлом году я провел бог знает сколько часов, осматривая с ним лофты и кондоминиумы, изучая мельчайшие различия между неоштукатуренным кирпичом и окрашенным бетоном, а потом он взял и, не сказав ни слова, купил ветхий фермерский дом у черта на куличках.

Подходящее слово для Эйдена – «ветреный», а менее приятное – «ненадежный», но в любом случае я не уверен, что могу доверить ему такой секрет. И не исключено, что он встретит другую Джессику, каким-то образом окажется в Ватикане и поведает Папе Римскому обо мне и Зенни.

Но в то же время во мне зудит эта подростковая потребность говорить о ней. Я хочу, чтобы кто-нибудь еще знал, какая она невероятно умная, безумно красивая, чертовски милая и бойкая одновременно. Я хочу говорить о ее противоречиях и многогранности, хочу рассказать об эмоциях, которые она вызывает во мне, о проблесках духовности после посещения церкви и церковных обрядов, о том Шоне, которого я вспоминаю, когда нахожусь рядом с ней.

Мне хочется говорить о том, как сильно я ее хочу, как сильно она мне нужна и насколько меня это не пугает.

– Это Зенни Айверсон, – выпаливаю я, пока не передумал. – Зенобия. Сестра Элайджи.

На другом конце провода повисает тишина.

– Эйден? Ты еще там?

Он отвечает не сразу, но когда все-таки отвечает, его голос звучит сдавленно.

– Сестра Элайджи?

– Да.

– Монахиня?

Откуда он знает, если даже я, лучший друг Элайджи, не знал?

– Это долгая история, – отвечаю я.

– Ты ведешь монахиню на свидание, – говорит Эйден, как учитель, объясняющий ученику, как решить логическую задачку. – Ты встречаешься с монахиней.

– Не совсем… так, – уклончиво отвечаю я. – Все сложно.

– О боже! – восклицает Эйден. – Элайджа тебя убьет.

– Элайджа не узнает, – твердо заявляю я. – Потому что мы с Зенни ему об этом не скажем.

– Но… – Эйден издает раздраженный звук.

– Никаких «но», чувак. Ты же не собираешься с ним встречаться, чтобы рассказать об этом, и никто другой не расскажет. Все будет в порядке.

Эйден все еще взбудоражено что-то бормочет.

– И в любом случае нам стоит поговорить о тебе. Я заметил, что в последние несколько дней ты не совершал рейды по моему холодильнику. Я уже было подумал, что ты умер или еще что.

– Я просто занят, – говорит он, и в его голосе слышны нотки недосказанности. Но в случае с Эйденом недосказанность в порядке вещей. В конце концов, он же парень из Белиза.

– Ладно, хорошо. Не буду совать нос в твои дела. Просто дай знать, если тоже встречаешься с монахиней.

Это вызывает у него смех.

– Я не такой чокнутый, как ты.

– Пока, – предупреждаю я и говорю это в шутку, но мои слова повисают в воздухе, как своего рода пророчество, пока мы обсуждаем планы на сегодняшний вечер и завершаем разговор.

XVIII

– Куда мы едем? – интересуется Зенни. – И почему в твоей консоли торчат шестьдесят долларов?

– Увидишь. А шестьдесят долларов, потому что у нас шикарное свидание, Зенни-клоп. – Естественно, я шучу, потому что могу с легкостью потратить десятки тысяч долларов за один вечер с ней и на самом деле рассматривал такой вариант. Я думал о том, чтобы увезти ее на Сент-Барт, или в Париж, или на Сейшельские острова, но каким-то образом понимал, что это не произведет на нее впечатление.

А я действительно хочу произвести на нее впечатление. Или, точнее, хочу, чтобы она повеселилась, чтобы была счастлива, чтобы почувствовала, каково это – не держать весь мир на своих плечах. Хочу видеть ее улыбку, слышать ее смех. Хочу, чтобы сегодняшний вечер принадлежал только ей, а не ее диплому медсестры, ее приюту или обманутым ожиданиям ее семьи. Ничто не сможет завладеть ею сегодня вечером, кроме смеха и