Аритмия (СИ) - Джолос Анна

— Нормально все, — тихо шмыгает носом и вытирает щеки рукавом толстовки.

Уже кто-то успел обидеть, видимо…

Вообще, таких, как мы, здесь чаще просто не замечают. Поскольку, как ни крути, а в ряды золотой молодежи мы ну никак не вписываемся. И если я, да и та же Ритка, смиренно с этим фактом живем, то с Ингой дела обстоят несколько иначе. Она из кожи вон лезет. Мечтает тусоваться в высшей лиге. Только вот не приняла ее здесь эта самоназванная каста. «Пока не приняла», как любит замечать сама Вершинина.

По кабинету прокатывается приглушенная волна смешков. Вижу, что многие пялятся украдкой в телефоны. Невольно перестаю дышать. Разблокировав экран, захожу в чат, созданный Сивашовой.

Вот ведь конченые.

Анимированные стикерпаки. Риткино лицо приделали к туловищу свиньи.

Кладу свою ладонь поверх ее, ледяной и влажной. Ритка поджимает руку под щечку. Показывает, что ей не нужна жалость и поддержка. Закрывается. Замыкается в себе.

— Народ, в чем дело? — недовольно интересуется Егор Михайлович. — Успокоились. Дальше идем. Легитимность и власть…

Внимательно слушаю преподавателя и записываю опорный конспект. Стараюсь не замечать того, что правую щеку невыносимо жжет. Будто угли раскаленные к ней прикладывают.

Не смотри на него, Даша. Не смотри…

Дорисовываю финальный столбик в таблице, и острие карандаша, зажатого меж напряженных пальцев, со скрипом ломается.

Вздыхаю и прикрываю на секунду глаза.

Он делает это нарочно. Наверняка вздумал проверить мою выдержку. Понаблюдать за мной, как наблюдал бы Герман за своими подопытными муравьями.

Ну ничего, я справлюсь. И с тем, что у них с Ингой происходит, тоже. Меня совершенно не должно это волновать, как и зудящий под кожей вопрос «зачем ты здесь?».

«Не преувеличивай свою значимость. Это просто смешно».

Но эхом в голове поселилась другая фраза:

«В тебя мы уже поиграли».

Как же больно было слышать это снова…

Они поиграли, а мой маленький, хрупкий мир разлетелся в щепки, и никогда уже после того дня не будет прежним.

Помню, как горько плакала мама, и как оглушающе громко орал разъяренный отец:

«Разве так мы тебя воспитывали?»

«Где твой стыд, где совесть, Дарина?»

«Раздеваться на камеру до трусов! Как шаболдень какая-нибудь!»

«Остальное даже обсуждать не хочу!»

«Подумать только! Взрослой себя возомнила?»

«Срамота!» — кипел он.

Стояла в центре кухни, стиснув краешек стола до побелевших ногтевых пластин, и, опустив голову, молча глотала удушливые, соленые слезы.

А он все кричал и кричал. Обидными словами хлестал словно розгами. В какой-то момент даже подумала… ударит. Но нет. Сдержался. Оделся. Ушел, однако перед этим на мать спустил всех собак. Обвинил ее в том, что я «пошла по наклонной».

Мама плакала, пила валокордин, хваталась за сердце и причитала: «Ну как же так, Даша! Как же так? Стыд какой! Позор какой!»

Леше пришлось вызвать врача, потому что ей стало плохо после этого семейного скандала.

Из-за меня. Все из-за меня.

Я очернила репутацию добропорядочной семьи. Не оправдала родительского доверия. Огорчила их и разочаровала.

Но не буду лгать, не только это ранило мое кровоточащее сердце…

В ушах гудело.

Спор. Всего лишь спор.

И как легко теперь было объяснить настойчивое внимание Ромы. Слова и поступки Яна. Его нежелание видеть меня рядом с Беркутовым.

Я стала для них разменной монетой. Временной забавой. Игрушкой. А значит, все было не по-настоящему.

Теплоход. Крыша с ночной панорамой Петербурга… Прогулки по заснеженной Москве. Традиция обмениваться книгами и непременно обсуждать их. Его картины. И то, что было между нами.

Фальшь. Имитация.

Наивная девочка-дурочка. Повелась. Да впрочем… сама охотно отдала ему и тело, и душу.

Ведь просто хотела его отогреть… Теплом, которого он давно не чувствовал.

«Да-ша» — жаркий шепот россыпью мурашек по коже.

Смотрит своими глазами невыносимыми. В самую глубь. Неотрывно. Ни на секунду не отпуская. Поджигая нутро. Выдирая наживую захлебывающееся кровью сердце.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Тону в почерневшем зеленом море.

И снова острую тишину разбивает его хриплое, страстное «хочу» и мое нежное, трепетное «люблю», сказанное одновременно.

Уже тогда стоило понять, что для него наше «вместе» ровным счетом ничего не значит. Но нет, я слепо верила в то, что он испытывает ко мне нечто особенное.

Ловит ртом мой судорожный вздох. Целует… То медленно и чувственно, то нетерпеливо горячо.

Гладит испачканными краской пальцами мое лицо, волосы. Собирает губами слезы, замершие росой на ресницах. И мой внутренний протест гаснет. Как погасла бы свеча от сильного ветра.

Очередная девочка, которую он быстро уложил на лопатки. Вот кем я для него была…

— Даш, идем? — Ритка осторожно трогает меня за плечо.

Сморгнув пелену болезненных воспоминаний, выдыхаю и трясущимися руками складываю вещи в сумку.

Не думать. Не жалеть себя. Ни в коем случае, нет.

Еще одна пара проходит словно в тумане. А потом мы отправляемся в студенческое кафе, где передо мной обед, к которому даже притрагиваться не хочется. Потому что напротив сидят Он и Она.

Теперь еще и за общим столом находиться будем? Зачем она привела его сюда?

Инга без умолку болтает, поклевывая ненавистный овощной салат. Улыбается. Кокетничает, не забывая при этом томно стрелять глазами. То и дело невзначай касается плеча Яна. Его волос.

Щебечет что-то, а потом и вовсе целует. Коротко, игриво, но и этого достаточно для того, чтобы в моей груди взорвалась граната, осколки которой мешают дышать.

На столе лежит тетрадь по теорфонетике, и я пытаюсь сконцентрироваться на ней. Но получается из рук вон плохо… Текст скачет и плывет.

— Бобылыч, — проходящий мимо Яковлев, останавливается у нашего стола. — Ты за шутку со стикерпаками не дуйся. Чисто поржать, не в обиду. Вот те в знак примирения и компенсации морального ущерба…

Ставит на стол поднос.

— Первое, второе, толстая сосиска в тесте, пару булок. Все, как ты любишь, — подмигивает ей.

— Ну ты и придурок, Тоха! — смеется Инга, качая головой. — Забей, Бобылыч.

Щеки Ритки стремительно покрываются красными пятнами, глаза наполняются слезами, а меня вдруг такое негодование захлестывает… То ли оттого, что терпению пришел конец, то ли потому что вижу, как ей больно. Как он измучил ее своими постоянными издевательствами и унижениями. Кто право дал? Всему есть предел!

Резко смахиваю поднос влево. Тарелка с борщом переворачивается и в полете заливает светлые брюки Антона. В районе паха и ниже. Хаотично и неравномерно разбрызгивая содержимое неаккуратными кляксами.

Инга визжит, ведь посуда с громким «дзинь» разбивается о плитку, разлетаясь битыми частями в разные стороны.

Гул в кафетерии на секунду прекращается. Все взгляды устремляются к нашему столу.

— Приятного аппетита!

— Ты… ты че, Арсеньева? Спятила?! — Яковлев ошарашено смотрит на испачканные штаны и джемпер, которому уже никогда не стать белоснежным. — Да ты вообще в курсе, сколько эти шмотки из ЦУМа стоят?

Пялится на меня возмущенно. Выдергивает салфетки из рук не менее изумленной Вершининой и выдает крепкий забористый мат.

— Пошел отсюда, урод моральный! Вообще не приближайся. Тебе ничего с ней не светит! — прищуриваюсь зло.

Ну и лицо мастерит… Кривится. Лупится на меня во все глаза. А потом и вовсе начинает истеричным смехом заходиться.

— С кем? С Бобылевой? Да на кой хрен она мне сдалась?! Страшная беспонтовая корова!

— Продолжай убеждать себя в этом, превращаясь в еще большее ничтожество.

— Ты вообще берега попутала, нищебродка новосибирская? — напирает на меня. Стискивает запястье, дергая на себя.

— Руки убери от нее, — в спокойной, характерной для него манере вмешивается Ян.