Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

class="p1">– Нет.

– Когда же это происходит?

– В 20-м веке. Это разложение мелкобуржуазной семьи.

– Аа! Так это нельзя будет сейчас напечатать.

– Почему?

– Потому что сию секунду возможны только военные темы.

– Нет, это однодневки. Да я сию секунду и не собираюсь печатать. Пока я еще кончу. Я пока что читала в совершенно черновом виде некоторым товарищам, и они мне сделали большой комплимент. Они сказали, что в этом есть один большой недостаток – что это не написано. Главное, времени нет. Мне бы сейчас попасть в условия подмосковного дома отдыха, чтоб никаких забот, ни о чем не думать. Так хочется писать и писать. И так легко идет. Я бы кончила в месяц. А здесь у меня очерки, и инсценировка для театра у микрофона. Страшно торопят. И все-таки эти домашние дела. Ну, это все мы так. Это не оригинально. (В этот момент она гордится тем, что «со всеми сообща» несет общественное бремя.)

– Ну, сейчас, кажется, как будто начинает брезжить конец.

– Дай бог.

– И хороший конец. Но, конечно, это, во-первых, может быть, будет не скоро; во-вторых, до этого можно не дожить, с таким же успехом.

– С таким же успехом! Например, сейчас здесь на повороте, от первого снаряда. Но на это я совершенно не реагирую. Я вообще считаю, что все мы все время не так реагировали.

– На все не нареагируешься.

– Совершенно верно. Знаете, когда мне говорят, что на днях на Финляндском вокзале летели руки и ноги и пять вагонов в лепешку – я говорю: Что вы! – собственно по инерции. До меня это не доходит. Очевидно, мозг выработал какую-то такую заслонку. У меня погибла мать, у меня погибла дочь, но я знаю, что я это еще не поняла по-настоящему. Для себя же лично я совершенно не реагирую. Какие бы ни были тревоги, обстрелы, бомбы, – я раздеваюсь вся, обтираюсь холодной водой и сплю. Я хожу по улицам. Вот только теперь мне это мешает, потому что не пропускают. У меня разбивается день. А так мне это все равно, настолько я глубокий фаталист.

– При этом вы любите жизнь.

– Я? Обожаю! Притом я люблю жизнь во всех ее проявлениях. Я не из тех людей, которые, когда у них болен ребенок, говорят, если мой ребенок выздоровеет, то я верю в бога… Я всегда все любила в жизни, не только кататься на автомобилях. Я прожила два очень трудных года. Но я из них не отдам ни одного дня. В каждом положении есть что-то хорошее, если уметь его найти.

– Ну, если человеку оторвет руки и ноги, то уж хорошего остается мало.

– Отчего? Он еще видит, слышит. Может думать. Если ничего не останется, человек еще просто может себя ощущать. Я всегда говорила, что я бы забрала у всех самоубийц все остающееся им время.

– И эту-то жизнь вы не боитесь потерять?

– Так ведь тут я уверена, что это меня не касается. Буду ли я ближе к снаряду или дальше от снаряда, это ничего не меняет. Что я когда-нибудь умру – это я всегда знала и знаю теперь; когда именно я умру – этого я никогда не знала, и не знаю теперь. Что же изменилось…

– Конечно. Только чрезвычайно повысились шансы умереть.

– А вот это для меня не существует. Я же вам говорю – я действительно фаталистка. У меня на столе лежат шесть осколков, которые падали рядом, вот так, так и так… Но все-таки они падали рядом, а не в меня. Так какое мне дело (не было бы дела, не держала бы их на столе). Я на днях шла с композитором Б. Он мне показывает вдруг с краю тучи. Я ему говорю – ты бы лучше посмотрел, какое чудесное голубое небо. Он говорит – но тучи явно наползают. Я ему говорю – так вот, когда они наползут, тогда будешь огорчаться. Успеешь. Вот вам два характера. Моя приятельница при первой тревоге начинает с ума сходить. Начинается крик – Что ты делаешь? Отойди хоть от окна! А я читаю и даже не слышу, что происходит. Она говорит – может оторвать ногу. А я говорю – но ведь еще не оторвало, зачем же огорчаться заранее.

(Вот это оно и есть. Нежелание огорчаться. Воля к жизни, которая не хочет и не позволяет, чтобы ей мешали. А над этим надстраивается лишенная содержания формула фатализма, нужная для придания своим переживаниям многозначительности.)

– А как супруг поживает. Бывает он дома?

– Он в «На страже». Только что мы с ним вместе получали паек.

– Он что же – тоже оптимист или, как все юмористы, – меланхолик?

– Он? Он оголтелый оптимист и лирик, только он это скрывает.

И любопытно, что при всей провинциальности мышления все-таки меньше всего они говорят на старую классическую индивидуалистическую тему о нестерпимой несправедливости самого факта смерти.

А.О.

Усиленная реализация в условиях тыла характерна сейчас для женщин, которые все ощущают себя превышающими исконную предназначенность женщины. Мужчины – в другом положении. Штатский мужчина, если он годен и призывного возраста, – в большей или меньшей степени травмирован, чем бы он себя ни утешал – цинизмом или высокими соображениями о своей нужности в тылу, – все равно ему не уйти от чувства неполноценности. Начинаются надрывы, усиленные поиски оправдательных понятий. Помогает преодолению неполноценности либо исключительное самодовольство (вроде тимофеевского), либо весьма ответственная, командная работа, власть.

Вне этого они не обязательно надрываются, но уж тогда ведут себя тихо и избегают обнародования своих концепций. Предпочитают проходить незамеченными. Это чем дальше, тем становится явственнее (этого совсем не было в В-ом<?>), и эта их стесненность (по крайней мере интеллигентов) – свидетельство роста общей воли. К таким незаметно ступающим в высшей степени принадлежит Ар.

Бывают не только Вторые рождения и Воскресения, бывают вторые и повторные смерти. Ар. – человек по крайней мере трех духовных смертей, и ему не подняться. Он начал с того, что в 20-х годах был декадентом, маленьким бытовым декадентом. Тогда это еще было можно, и еще продолжалась инерция русского модернизма. Это была первая духовная смерть. Он человек истерический, слабовольный, с тягой к наслаждению, вероятно, с какими-то сексуальными комплексами, со способностями, достаточно сильными для того, чтобы раздражать чувства и вожделения, и недостаточно сильными для того, чтобы послужить определяющим началом поведения. Он из людей с сильно развитыми жизненными вожделениями, но без активности, без волевой сосредоточенности; такие ищут пассивных наслаждений и в особенности раздражений – они любят азартную игру, они любят часами лежать на пляже, они любят быструю езду и стихи с ритмическими перебоями.

Все это, вместе взятое, давало достаточный материал для декадентской автоконцепции с надрывом, с