Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

Не могу себе этого представить. Не все ли равно – со стрелками или не со стрелками.

(Подразумевается – только люди, упорно цепляющиеся за мелкие интересы и притом сохранившие здоровье, благодаря низкой профессии и собственной бесчестности могут этим интересоваться. Они не на высоте трагедии, постигшей настоящих людей.)

Подруга: Да, только бы прилично явиться на службу.

H.: Чтоб не иметь жалкого вида…

(Она проговорилась. Ее преследует страх жалкого вида; унижение нынешней ее женской неполноценности. Сексуальное унижение для нормального человека – самое нестерпимое из всех. И в борьбе с ним он готов вышибать этот клин клином любых других унижений. Так она настаивает на своем дистрофическом вырождении, чтобы доказать, что сфера женских успехов ей уже не нужна, безразлична, что она вовсе не попала в положение женщины, которая хочет, но не может.)

Н. в семье представляла всегда начало эмоциональное и эстетическое. Она была влюблена в красоту и «жила этим!». Тата представляла начало интеллектуальное. Она гомосексуальна, поэтому считала это для себя обязательным. Чувство мужского превосходства над женщинами, неспособными рассуждать. У нее в самом деле некоторая способность к обобщению наблюденного; и она всегда находила наслаждение и реализацию в беспредметном упражнении этой способности. Жизнь не удалась; с некоторой даже смелостью она пошла служить в магазине, достигла там помзавмага. Это во многих отношениях было удобно и выгодно. Для утешения самолюбия имелись оправдательные понятия – виновата «гадкая действительность» – и острое, до эффекта острое, дифференциальное ощущение. Автоконцепция – красивого неудачничества. Она отлично работала в магазине, а на досуге крутила любовь, азартно играла в карты (проигрывая), читала и в разговорах упражняла мыслительную способность. Жизнь неудавшаяся, но пригодная для самолюбования, хотя бы драматическими контрастами между заслуживаемым и полученным.

Всю эту постройку смело. Надо опять самоопределяться, уже на вторично опустошенном месте. И тут средством реализации оказывается способность размышлять. Осознание и анализ своего состояния оказывается увлекательным творческим процессом (бескорыстное переживание) и фактором преодоления и превосходства.

Она сидит, преждевременно состарившаяся, безвозрастная, беззубая, и жадно, перебивая, говорит.

Она принимает для себя, как временную – на данный момент – автоконцепцию, состояние человека, постепенно выходящего из дистрофии, но еще несущего в себе ее трагические травмы. Она реализуется в обобщении и анализе элементов этого состояния.

– Нет, картины я еще не воспринимаю. Без книг, например, сейчас уже жить нельзя. А то нам еще нечем воспринять (мы – это формула обобщения). Это как когда в первый раз выдали масло, после большого перерыва. Помните? Казалось, что такое? Зачем – масло? Лучше бы больше хлеба дали. У вас не было этого чувства? Нам его нечем было воспринять. (Думаю, что у большинства не было этого чувства. Но это нечто, что ей удалось в себе наблюсти, схватить. И оно становится значительнее – возведенное в обобщение.) Также и с мясом. Совсем не хотелось мяса. Мясо было непонятно. Мы хотели только хлеба. И кашу. Каша, которую я в жизни никогда не ела (превосходство), вот была моя основа. А теперь мне уже хочется сливок. Это приходит постепенно. Я уже чувствую красоту города. Я каждый день езжу через мост и смотрю, как это красиво. Это самый лучший момент. Оттого в выходные дни я в кислом настроении. Но очень многое еще нечем воспринимать. Я помню, как вначале мы волновались и все обсуждали – как поведет себя Англия и что и как. Мы с Арсеном, мы, может быть, тем себя и ослабили, мы до трех часов рассуждали и спорили (мужское отношение). Потом все это стало все больше суживаться и суживаться. И остался один хлеб. И сейчас то, о чем я говорю, – это признаки нашей неполноценности (осознание). Мы неполноценны.

Подруга: Тут огромное значение имеет здоровье.

– Конечно.

– Какие-нибудь работницы прилавка, столовых – у них, конечно, очень ограниченные интересы, но они живут полной жизнью. Они наряжаются, влюбляются, ходят в театр…

Тата: Да, и это настоящая, реальная жизнь. (Дифференциальное довольство собственной широтой взгляда, позволяющей признать подлинность этой низшей жизни.)

Разговор переходит на другое.

– Ну, к этому я всегда относилась спокойно. Я даже уверена, что ничего в меня не может попасть. По-моему, каждый в этом уверен. Знаете, вначале я еще работала в магазине. Причем я осталась одна. А народу толклось тогда много. Я очень уставала. Когда начиналась тревога, я запирала магазин и ложилась в задней комнате отдыхать. Так что это ассоциировалось у меня с отдыхом. Так и осталось. Хотя я могла бы относиться иначе, потому что собственно в меня попало.

– На работе?

– Нет, я жила у своей приятельницы тогда. Мы никуда не спустились. Первая бомба попала во двор, нас тряхнуло. Мы сидели и прислушивались, куда попадет вторая, мы ведь не думали, что она попадет в нас. Это оказалось совсем не так страшно. То есть мы совсем не поняли, что случилось. Хотя упал шкап. Ох, как он подпрыгнул, тяжелый зеркальный шкап с бельем – как перышко! Он образовал угол, только потому не раздавил моей приятельнице голову.

Мне на голову посыпалась штукатурка. Хорошо, что самые большие куски упали на ноги. В общем, это было не страшно. Если вам на голову упадет кирпич, то вам все равно – кирпич ли упал или четырехэтажный дом. Когда это случается с вами, то вы знаете только, что на вас упал кирпич, или шкап, или штукатурка. А когда вы идете по улице и видите разрушенный дом, вы видите размеры катастрофы. И это ужасно. Но все-таки мы ведем себя ненормально. Разве это нормально, что мы продолжаем пить чай? И ничего в этом нет героического?.. И знаете, тогда, когда мы обе чуть-чуть не погибли, мы совсем об этом не думали. Мы думали, что у нас две незаконные вещи. У нас включен был электрический утюг и топилась буржуйка. Тогда не позволяли топить во время тревоги. А тут в переполохе могут прийти. Вот этого мы испугались сразу. Бросились вынимать, тушить. Разве это нормально?

Этот разговор имеет свои весьма устойчивые типовые формы. Человек рассказывает случай, вовсе неинтересный, но случившийся с ним (иногда – он просто шел по улице и услышал…) и потому требующий обнародования.

Рассказывает с установкой на страшное. Чтобы бередить, прощупывать, разряжать свой страх; чтобы насладиться страхом, следовательно слабостью собеседника; чтобы почерпнуть чувство превосходства в хладнокровии своего рассказа.

Рассказывает интересное. Рассказывает о собственном мужественном поведении. Иногда прямо; иногда замотивировав объективной интересностью рассказа.

Рассказ Т. комбинированный. Он имеет объективный интерес – фабула. Имеет ощутимую форму – юмор. А у юмора двойная функция – эстетическое переживание и утверждение своей свободы и превосходства. Притом это тема собственного мужества, замотивированная