Собрание сочинений в 12 томах. Том 8. Личные воспоминания о Жанне дАрк. Том Сойер – сыщик - Марк Твен

Этот прелестный сюрприз был придуман для нее королем. Право, в короле было кое-что хорошее, только оно было где-то глубоко спрятано, так что трудно было разглядеть; оно постоянно заслонялось хитрым де Ла Тремуйлем и его присными, а король, по лености и беспечности, давал интриганам полную волю.

Вечером все приближенные Жанны, которые были уроженцами Домреми, собрались в гостинице у ее отца и дяди; мы готовили крепкие напитки и намеревались всласть поговорить о нашей деревне и земляках, как вдруг от Жанны принесли большой сверток и не велели разворачивать до ее прихода. Скоро явилась и она сама и отослала своих телохранителей, сказав, что останется ночевать у отца, под его кровлей, как будто она снова дома. Мы все поднялись и стояли, как нам было положено, дожидаясь, когда она позволит нам сесть. Обернувшись, она увидела, что оба старика тоже стоят, но неловко и совсем не по-военному; ей очень хотелось рассмеяться, но она удержалась, чтобы не обидеть их. Она усадила их, села сама между ними, взяла каждого за руку и, держа их руки у себя на коленях, сказала:

— Оставим все эти церемонии и будем беседовать по-родственному, как встарь. Ведь я покончила с войной; теперь вы отвезете меня домой, и я вижу… — Тут она умолкла; ее сияющее лицо на мгновение омрачилось сомнением или предчувствием, но тут же вновь прояснилось, и она сказала горячо: — Ах, как бы я хотела уехать сегодня же!

— Да ты, верно, шутишь, дочка? Ты тут творишь настоящие чудеса, и все тебя славят, и ты, наверное, еще и не так сумеешь отличиться. Здесь ты запросто с генералами и принцами, а хочешь опять на крестьянскую работу и чтоб никто о тебе не знал. Нет, не дело ты говоришь.

— Да, — сказал дядюшка Лаксар, — это даже слышать странно и понять нельзя. Она меня уже раз удивила — когда собиралась на войну; а сейчас еще удивительней, что она больше не хочет воевать. Надо сказать, что это самые удивительные слова, какие мне до сих пор доводилось слышать. Я тебя что-то не пойму.

— Понять нетрудно, — сказала Жанна. — Я всегда боялась ран и крови, никому бы не согласилась причинить боль и очень пугалась ссор и шума. Все это мне не по душе. Я люблю тишину и покой и всех живых тварей — такая уж я уродилась. Я и думать боялась о войне, о крови, мучениях и слезах, которые она приносит. Но Господь через своих ангелов возложил на меня это бремя как же я могла ослушаться? Я выполняла его волю. А много ли он мне поручил? Всего два дела: снять осаду Орлеана и короновать короля в Реймсе. Я выполнила это — и теперь я свободна. Бывало ли хоть раз, чтобы на моих глазах пал воин — вое равно свой или вражеский, — а я не почувствовала бы, как будто свои собственные, его рану и горе его семьи? Ни разу. Какое счастье, что я теперь свободна, и больше не увижу, как творятся эти злые дела, и не буду над ними горевать. Так почему бы мне не вернуться в свою деревню и не жить по-прежнему? Там для меня рай! А вы дивитесь, что мне туда хочется! Это потому, что вы мужчины. Мать меня поняла бы.

Они не знали, что сказать, и вид у них был озадаченный. Потом старый д'Арк сказал:

— Про мать — это ты верно. Другой такой чудачки я не видывал. Все горюет, все горюет; ночей не спит, все лежит да думает, да горюет о тебе. Когда на дворе непогода, она плачет и приговаривает: «Как-то она там, моя бедная? Наверное, промокла до нитки, и солдатики ее тоже». А если молния или гром — вся задрожит, начнет ломать руки и говорит: «Вот так, верно, гремят страшные пушки, а она едет прямо на них; а меня там нет, и некому ее защитить!»

— Мама, бедная мама, как мне тебя жалко!

— Вот я и говорю — чудачка; я это за ней сколько раз замечал. Когда приходит весть о победе — вся деревня радуется и гордится, а она мечется как безумная, пока не узнает, что ты жива; только это ей и надо! А как узнает, падет на колени, хоть бы и в грязь, и славит Бога во весь голос, и все за тебя, а о сражении ни слова. И каждый раз она говорит: «Ну, теперь-то уж конец! Теперь Франция спасена, теперь-то уж она к нам вернется!» А тебя все нет — и опять она горюет.

— Довольно, отец, не надрывай мне сердце. Зато уж как я буду ее жалеть, когда вернусь! Всю работу буду за нее делать, во всем ей угождать, и не придется ей больше из-за меня плакать.

Еще вот этак поговорили, а потом дядя Лаксар сказал:

— Теперь ты, душа моя, выполнила Божье веление и вольна уходить. Так-то оно так. Ну а король? Ведь ты у него лучший воин. А вдруг он тебя не отпустит?

Это было неожиданно. Жанна не сразу опомнилась, а потом сказала с простодушной покорностью:

— Король — мой повелитель, а я его служанка. — Она замолкла и задумалась, но скоро улыбнулась и сказала весело: — Что про это думать? Сейчас не время. Расскажите мне лучше, что делается у нас дома.

И старики принялись рассказывать, рассказывали без умолку про все и про каждого на деревне; приятно было их послушать. Жанна по своей доброте хотела и нас втянуть в разговор, но это ей не удавалось. Она была главнокомандующим, а мы — никто. Ее имя гремело по всей Франции, а мы были мельче песчинок. Она была соратником принцев, и героев, а нашими товарищами были безвестные рядовые. Она стояла даже выше всех великих мира сего — ведь она была посланницей небес. Словом, она была ЖАННОЙ Д'АРК. Этим все сказано. Для нас она была божеством. А это значит, что между нами лежала пропасть. Мы не могли быть с нею на равной ноге. Вы сами видите, что это было невозможно.

А вместе с тем как она была человечна, как добра и отзывчива, как ласкова и приветлива, как скромна и бесхитростна! Вот слова, которые приходят на ум, когда пишешь о ней, но их недостаточно, они слишком скудны и бесцветны, чтобы рассказать о ней все или хотя бы половину. Простодушные старики не понимали, что она такое, и не способны были понять. До сих пор они имели дело с обыкновенными смертными, и у них не было другой мерки. Когда прошло их смущение, она стала для них просто девчонкой. Удивительное дело! Страшно было видеть, как свободно и спокойно они себя чувствовали в ее присутствии; они разговаривали с ней, точно с любой другой французской девушкой.

Старый простак Лаксар начал рассказывать скучнейшую и пустейшую историю, и ни ему, ни папаше д'Арку не приходило в голову, что это не положено по этикету; да и сама история не заслуживала внимания, ничего интересного в ней не было; им казалось, будто это очень волнующая повесть, а по-моему, она была просто нелепа. Так мне показалось тогда, и так кажется до сих пор. Вероятно, так и было, потому что Жанна смеялась, — и чем печальнее были описываемые события, тем больше она смеялась. Паладин сказал, что он и сам посмеялся бы, если бы не присутствие Жанны; и Ноэль Рэнгессон сказал то же.

Рассказ был о том, как дядя Лаксар недели три назад был в Домреми на чьих-то похоронах. Лицо и руки у него были в красных пятнах, и он попросил Жанну смазать их какой-нибудь целебной мазью; пока она натирала его и утешала, он рассказал, как все вышло. Прежде всего он спросил, помнит ли она их черного теленка. Она сказала: как же, помнит, очень хороший теленок, ее любимец; как-то он там теперь? — и прямо засыпала его вопросами. Он сказал, что теленок стал славным бычком. Так вот, на похоронах он должен был быть первым лицом. «Кто — бычок?» — спросила она; «Да нет, я». Оказалось, однако, что и бычок принял в них участие, хотя и не был зван. Дядя Лаксар задремал возле Волшебного Бука — прямо как был, одетый ради похорон в праздничный наряд и с предлинной черной лентой на шляпе. А когда проснулся и поглядел на солнце, понял, что опаздывает и должен торопиться. Видит — пасется этот самый бычок, и решает для скорости проехать на нем хотя бы часть пути. Обвязывает бычка веревкой, чтобы было за что держаться, надевает на него уздечку, чтобы править, и садится. Бычку это с непривычки не понравилось, он и начал реветь, метаться, брыкаться, шарахаться. Дядя Лаксар решил, что с него хватит, — он рад был бы слезть и ехать со следующим попутным бычком или еще как-нибудь поспокойнее. Только слезть-то он не решался, хотя ему было очень жарко и тряско, да и неприлично было так подпрыгивать в воскресный день. Бычок совсем осерчал и помчался к деревне, задрав хвост и дико мыча, а на краю деревни опрокинул несколько ульев. Пчелы вылетели оттуда целой тучей — и за ними! Пчелы давай жалить, кусать, колоть, и сверлить! А бычок и седок давай мычать и кричать, кричать и мычать! Так они пронеслись по деревне и налетели на похоронную процессию: одних свалили с ног и промчались прямо по ним, другие сами с криком разбежались кто куда, — и каждого облепили пчелы, так что от всей процессии уцелел один покойник. Но вот наконец бычок кинулся в реку, и когда выловили оттуда дядю Лаксара, он уже захлебывался, а лицо все было как пухлый каравай с изюмом.

Тут старый простофиля уставился на Жанну: она зарылась лицом в подушки и прямо умирала со смеху.