Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова

первенстве был не так актуален, кампания приобрела иное направление — предметом обсуждения стали сами отношения с западной культурой.

В июне 1947 года, открывая XI пленум правления Союза советских писателей, его глава Александр Фадеев представил доклад «Советская литература после постановления о журналах „Звезда“ и „Ленинград“», в котором снова вернулся к книге Нусинова о Пушкине. Главная проблема книги, по Фадееву, была не в том, что Нусинова интересовали заимствования, а в том, что Пушкин у него был представлен европейским поэтом. Вместо того чтобы демонстрировать рождение русского гения из освободительного духа Отечественной войны 1812 года, Нусинов превозносил Пушкина за то, что он продолжал и углублял западную культуру. Особое негодование Фадеева вызывало то, что именно с этим европейским духом Нусинов связывал скромную славу Пушкина за пределами России: «Очень характерно, как Нусинов объясняет не такую широкую известность Пушкина в Европе в свое время. Он объясняет это вовсе не тем, что зазнавшаяся и невежественная Европа не видела, что происходило в это время с великой русской нацией, и поэтому наплевательски относилась к такому гению русского народа, как Пушкин. А он это объясняет тем, что Пушкин — это „европеец“, свой брат среди западноевропейских гениев и поэтому он там не мог звучать»460. Антипатриотизм Нусинова Фадеев видел в том, что Пушкин в его интерпретации оказывается всего лишь хорошим учеником, искавшим и находившим свои ответы на поставленные западной культурой вопросы. Для Нусинова эта «всеевропейскость» была главным проявлением гения Пушкина, для Фадеева же именно здесь проявлялось низкопоклонство Нусинова, не видевшего будущего русского народа «вне путей Запада». Кампания по борьбе с низкопоклонством была попыткой свернуть советскую культуру с этих путей.

В советской культуре Запад занимал амбивалентную позицию. С одной стороны, он был источником разложения и упадка, владением умирающей буржуазии и агонизирующего капитализма. В противовес ему Советский Союз был источником обновления и расцвета, он воплощал будущее, Запад — прошлое. Социализм возник из критики капитализма и строился как его уничтожение: Советы рабочих вместо буржуазных парламентов, коллективизм вместо индивидуализма, плановая экономика вместо рынка, общественная собственность вместо частной461. Каким бы туманным ни было представление о будущем социализме, одно в нем было твердо — он не был капитализмом и в этом смысле противостоял Западу. С другой стороны, Запад был хранилищем мировой культуры и культурным образцом. Как писал Ленин в статье «О пролетарской культуре», марксизм завоевал себе всемирно-историческое значение тем, что «отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, а, напротив, усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры», и только дальнейшая работа в этом направлении может быть признана развитием пролетарской культуры462. Об усвоении литературного наследства всех эпох как главнейшей задаче советских писателей, без выполнения которой им не стать инженерами человеческих душ, говорил и Жданов, открывая в 1934 году Первый съезд советских писателей. Буржуазия, утверждал он, «размотала литературное наследство, мы обязаны его тщательно собрать, изучать и, критически освоив, двигаться вперед»463. Чтобы обогнать буржуазную культуру, советской необходимо было ее догнать — освоить мировое культурное наследие, ликвидировать безграмотность, распространить культуру и культурность. На протяжении более 20 лет СССР опережал Запад в перспективе, но отставал от него в реальности, и это одновременное стремление приблизиться к Западу и оттолкнуться от него было определяющим в советской культуре. После войны отставание было объявлено ликвидированным, советская культура больше не должна была догонять, а значит, и Запад утрачивал статус культурного образца и культурного ориентира. Это лишало его привычной амбивалентности и требовало переосмысления отношений с ним.

Кампания по борьбе с низкопоклонством началась с реплики Сталина, брошенной на заседании Оргбюро 9 августа 1946 года. Отчитывая главного редактора журнала «Ленинград» за обилие переводных произведений в издании, он заявлял: «Вы этим вкус чрезмерного уважения к иностранцам прививаете. Прививаете такое чувство, что мы — люди второго сорта, а там люди первого сорта, что неправильно. Вы — ученики, они — учителя. По сути дела неправильно это»464. Вопрос об ученичестве фигурировал во всех ключевых текстах кампании. В докладе Жданов заявлял, что представителям советской культуры не к лицу роль учеников, и обличал писателей, которые стали рассматривать себя «не как учителей, а как учеников буржуазно-мещанских литераторов». В плане мероприятий УПА речь шла о необходимости борьбы с любыми намеками на «ученическую роль русского народа в области науки и культуры перед Западом»465. Менее чем за год представление о том, что советская культура больше не должна учиться у западной, переросло в утверждение, что русская культура никогда ничему у Запада не училась. Отказ от ученичества был актом ниспровержения культурного авторитета Запада, но вместе с его авторитетом ниспровергнутой оказалась и привычная картина мира.

Одна из главных претензий Фадеева к книге Нусинова состояла в том, что, анализируя, как русские писатели взаимодействовали с западной культурой, он тем самым противопоставлял одно другому. В самом интересе к Западу как источнику тем и сюжетов Фадеев видел признание подчиненного положения русской культуры, принятие навязанных западными учеными иерархий. Его возмущало, что Пушкин представлен европейцем, но еще больше его возмущала идея, что Россия — восточная страна, а именно это он обнаруживал в основании сравнительного метода. В 1930‐е годы компаративистика была передним краем науки: она буквально выполняла данный Сталиным в замечаниях к конспекту учебника по истории СССР наказ — ликвидировать отрыв истории народов СССР от «общеевропейской и вообще мировой истории»466. Компаративисты рассматривали мировую культуру как единый процесс, что вполне отвечало идеологическим установкам высокого сталинизма. Александра Веселовского, важнейшего представителя сравнительного литературоведения XIX века, почитали как предтечу советской филологии, его именем был освящен один из самых амбициозных ее проектов — многотомная история мировой литературы, задуманная в конце 1930‐х годов467. После войны в самой идее мировой культуры стали видеть не способ интеграции, а утверждение второстепенного статуса русской и, как следствие, советской культур. Сравнительный метод был провозглашен «рабской школой заимствований», а Веселовский — ее основоположником. Защитники метода пытались указывать на то, что заимствования были лишь этапом в истории русской литературы: «Когда-то Россия училась у Европы, теперь Европа и Америка учатся многому у нас»468. Но сама идея, что Россия когда-то училась у Запада, отныне рассматривалась как воплощение «школьной формулы низкопоклонства перед капиталистическим Западом»: «Само противопоставление России и Европы, Запада и Востока целиком списано с либеральных идей плоского буржуазного „западничества“, подобравшего эту кроху с барского стола иноземных господ. <…> Россия — Европа