Тревожное лето - Виктор Дудко

— И тем не менее, что-то надо предпринять, — сказал Хомутов. — Хотя бы помешать их отъезду, пока не примем окончательного решения.

— Это, пожалуй, можно. — Карпухин нагнулся к Жилису и что-то сказал, Жилис быстро вышел.

— А я сомневаюсь в Ростове, — поднялся Кактусов. — Не верю ему. С чего бы это белогвардеец вдруг решился нам помочь? Ну с чего?

Губанов не вытерпел:

— Да не белогвардеец он вовсе!

— А на вашем месте я бы помолчал. — Кактусов сощурил глаза. — Думать надо.

Губанов вспылил:

— Сомневаюсь в ваших способностях думать, товарищ Кактусов.

Карпухин постучал по графину,

— Не поверим Ростову — станем невольными пособниками преступления, — защищал Губанова Кержаков. — Потом локти будем кусать. Это уж точно. У товарища Кактусова семеро по лавкам не плачут, и ему все равно, найдем мы эти проклятые деньги или нет. А мне и многим другим не все равно.

Жена Кержакова работала прачкой у нэпмана, Кержаковы были вынуждены за кусок хлеба распродать все, что можно.

Вернулся Жилис, и все посмотрели на него. Жилис кивнул Карпухину, мол, сделано. Карпухин сообщил:

— Ну что ж. Задержим их на сутки. А дальше что предпримем?

— Подумать надо, — подал голос Хомутов, — так просто мы ничего не предложим. Вот если кобылу Борцова найдем...

Некоторое время все веселились. Борцов отбивался:

— Вам смешно. А между тем ничего смешного.

Карпухин унял веселье, и сам погасил улыбку.

— И все же мы не должны допустить конфликта, — твердил Кактусов.

Карпухин свернул совещание, сказав напоследок:

— Не получим подтверждения сообщению Ростова — все! Ставим точку на этом деле.

Все разошлись по отделам. Губанов и Кержаков явились к Хомутову.

— Чего вы?

— Надо что-то придумать, — сказал Губанов.

— Думай. Впереди сутки.

— Надо вместе.

— Сомневаюсь, ребята, чтобы мы что-то придумали. И как бы вы ни петушились, хоть сто раз окажись прав ваш Ростов, санкцию на обыск никто не даст. Вот если... — он наморщил лоб, — сам Ростов в присутствии Ахата заявил бы, тогда другое дело. Он, можно сказать, их сотрудник, и это меняет дело.

Губанов переглянулся с Кержаковым. Это мысль. Но согласится ли Ростов?

Губанов с Кержаковым вернулись к себе. Кержаков пнул попавшийся под ноги стул.

— Чего психуешь?

— Тут с ума сойдешь с вами, — огрызнулся Кержаков. — Из-под носа увозят ценности, а мы церемонимся.

— Я, что ли, увожу их?

— Не хватало еще тебя. Давай-ка по холодку к Ростову. Постарайся убедить старика. Если он действительно патриот, то на все пойдет. Если откажется, значит, подсовывает дезу.

 

Табахаси не пришел в назначенное время к Вольскову, и Линьков созвонился с Ахата. Тот сказал, что Табахаси уезжает сегодня, и он не имеет права задерживать его, так как пришла телеграмма из Токио, требующая немедленного возвращения. Линьков доложил Вольскову.

— Не хотят — не надо. Скоро сами обратятся к нам.

Вольсков оказался прав. Позвонил Ахата и сказал, что билетов на поезд нет, и попросил помочь с отправкой Табахаси. Вольсков обещал помочь.

Сотрудники консульства не пользовались пароходами, считали удобнее железную дорогу, и поэтому брали билеты на поезд до станции Пограничной, оттуда в Харбин, потом в Порт-Артур.

Через полчаса Ахата снова напомнил о себе, и Вольсков сказал, что, к сожалению, сможет помочь с билетами только на завтра, потому что один вагон экспресса в ремонте, и по этой причине возникла трудность. Притом вагон купейный, а в простом господин Табахаси, вероятно, не поедет. Ахата согласился.

 

Губанов вернулся от Ростова.

— Ну как? — с нетерпением спросил Кержаков.

— Отказался старик. Говорит, если он сделает открытое заявление, то ему нельзя будет вернуться в Харбин. А там у него внучка. Вот так.

Кержаков холодно усмехнулся:

— Значит, прав оказался Кактусов!

— Ты не кипятись, — остановил его Губанов. — Старик действительно в безвыходном положении. Ну представь себя на его месте. Что бы ты делал, если ребенок там остался? Ростов вот что предложил...

Владивосток. 16 февраля 1924 г.

В 14 часов от консульства, круто развернувшись, отошел «паккард» с японским флажком на радиаторе. Сыпал мелкий и сухой снег. В кабине автомобиля сидели на заднем сиденье консул Ахата Сигеру и Табахаси. Хаяма расположился на переднем. На вокзале их встретил Линьков, вручил билеты и откланялся. Табахаси и Хаяма сами принялись переносить мешки из машины с дипломатической почтой, на каждом из которых болтались на шнурках сургучные печати. А шофер подавал все новые и новые мешки. Наблюдавший со стороны за погрузкой Губанов дождался последнего мешка и позвонил Коржакову.

— Девятнадцать мешков, слышь? Девятнадцать. И все, как я понял, тяжеленные. На каждом печати. Так-то. Неприкосновенность обеспечена.

— Ну это мы еще посмотрим.

— Да, самое главное, они почему-то не привезли с собой Ростова. Что бы это значило?

— Не волнуйся, не оставят.

Губанов смотрел за автомобилем через окно.

— Ага, поехали обратно. Кто-то один из них сел в машину. Ахата, наверное. А вообще, они здорово суетятся. Ты не задерживайся там. Все.

Подняв воротник пальто, Губанов вышел из здания вокзала и смешался с толпой на перроне.

Через несколько минут «паккард» вернулся и привез Артура Артуровича. Он вылез из автомобиля с одним саквояжем, постоял возле вагона, Губанову показалось, будто он искал кого-то. Кержаков запрыгнул в вагон на ходу. Испереживавшийся Губанов только и сказал:

— Ну ты даешь...

— Хомутов задержал, — произнес Кержаков и перевел дух.

— Может, догадался?

— Не думаю.

Они стояли в тамбуре. Дробно стучали на стыках колеса, поезд набирал скорость.

— Ладно, — сказал Кержаков, — пошли в купе.

Граница. 17 февраля 1924 г.

Через девятнадцать часов пассажирский состав прибыл на конечную станцию. Началась обычная проверена документов и багажа. Вскоре пограничники с сотрудниками таможенной службы появились в вагоне, где ехали японцы. Только начиналось серенькое зимнее утро. Губанов и Кержаков вышли из соседнего купе и закурили у окна. Всю ночь они не сомкнули глаз, и поэтому чувствовали себя неважно. Они видели через открытую дверь, как Табахаси жестикулировал перед старшим наряда.

— Сейчас начнется цирк, — тихо произнес Кержаков.

Старший наряда стянул с полки первый попавшийся мешок, и японцы обомлели.

Табахаси принялся стягивать один мешок за другим, и ни на одном не было печатей — только хвостики шнурков торчали. Дипломатическая почта потеряла статус неприкосновенности.

Табахаси зло сверкал глазами, но когда в кожаных мешках были обнаружены сотни пачек советских дензнаков, драгоценные украшения, золотые слитки и монеты, притих.