Под стеклянным колпаком - Силвия Плат

— Честно говоря, — Бадди ухмыльнулся, — я по дороге застрял. Холм оказался для меня чересчур серьезным препятствием. Я здесь где-нибудь смогу разжиться лопатой?

— Можно взять лопату у садовников.

— Хорошо.

Бадди собрался отправиться к ним.

— Погоди, я пойду помогу тебе.

И тут Бадди посмотрел на меня, и я увидела у него в глазах нечто незнакомое: ту же смесь любопытства и настороженности, которую мне уже довелось прочесть во взоре дамы из «Христианского знания», и моего преподавателя английского и литературы, и унитарианского священника. Все мои посетители смотрели на меня именно так.

— Да брось ты, Бадди, — рассмеялась я. — Я совершенно нормальная.

— Я знаю, Эстер, поверь мне, я знаю это, — зачастил Бадди.

— Это тебе надо бы поберечься от физической нагрузки, а вовсе не мне.

Бадди и впрямь предоставил мне возиться с машиной самой. Главным образом.

Машина застряла на обледеневшем склоне холма по дороге в клинику, одно из колес съехало с колеи и забуксовало в снегу.

Солнце, пробившись из-за серых, как грязные саваны, туч заливало по-летнему ослепительным светом девственные склоны. Делая время от времени перерывы в работе, чтобы стряхнуть усталость, я ощущала ту же тревожащую, но приятную новизну, как при взгляде на подводные кустарники и травы. Как будто привычный порядок земного чуть сдвинулся — и началась какая-то новая фаза.

Я была благодарна судьбе за этот инцидент с застрявшей машиной. Он помешал Бадди задавать мне те вопросы, которые, как я понимала, он намеревался задать и которые он в конце концов задал низким, взволнованным голосом, когда мы сидели в «Бельсайзе» за послеполуденным чаем. Диди поглядывала на нас поверх своей чашки, как ревнивая кошка. После смерти Джоан ее на какое-то время перевели в «Уимарк», но теперь она вновь была с нами.

— А вот интересно… — Бадди поставил чашку на блюдце с довольно решительным стуком.

— Что тебе интересно?

— Мне интересно… То есть, я хочу сказать, мне кажется, что ты можешь мне кое-что рассказать.

Взгляд Бадди встретился с моим, и я впервые отметила для себя, как переменился за это время мой былой ухажер. На смену прежней самоуверенной улыбке, вспыхивавшей у него на лице столь же легко и столь же часто, как магниевая лампа у профессионального фотографа, пришло тяжелое, пожалуй, далее занудное выражение.

У Бадди стало лицо человека, которому часто отказывают в том, чего он просит.

— Я расскажу тебе, Бадди, все, что смогу.

— Как ты думаешь, может быть, во мне есть нечто, сводящее женщин с ума?

Это было выше моих сил — я, разумеется, расхохоталась. Сочетание серьезности, которою дышало лицо Бадди, и расхожего смысла выражения «сводить с ума», который он явно недоучел, было просто убийственным.

— То есть, я хочу сказать, — совсем смешался Бадди, — я встречался с Джоан… а потом с тобой… и вот сначала ты… а потом она.

Кончиком пальца я бросила крошечный кусочек кекса в чай.

— Разумеется, ты ни в чем не виновата! — Так сказала мне доктор Нолан. Я пришла к ней поговорить о том, что случилось с Джоан, — и это был единственный случай, когда я видела доктора Нолан такой рассерженной. — Никто не виноват в этом! Только она сама!

И доктор Нолан поведала мне, что даже у самых лучших психиатров порой кончают с собой их пациенты и что они, хотя на них, казалось бы, и падает вся ответственность, придерживаются на этот счет совершенно противоположного мнения.

— Ты не отвечаешь ни за одну из нас, Бадди.

— Ты убеждена в этом?

— Абсолютно убеждена.

— Что ж, — выдохнул Бадди. — Я рад это слышать.

И он выпил свой чай залпом, как снадобье, предписанное врачом.

* * *

— Я слышала, ты нас покидаешь.

Я подстроила свой шаг к походке Валерии. Мы гуляли небольшой группой под надзором медсестры.

— Только если мне разрешат доктора. У меня завтра собеседование.

Слежавшийся снег скрипел под ногами, и отовсюду слышался мелодичный звон капели: полуденное солнце подтапливало сосульки и ледяную корку, которым предстояло опять застыть ближе к ночи.

Тени массивных черных елей были отчетливы на слепящем свету, а мы с Валерией гуляли под деревьями по хорошо знакомому нам лабиринту садовых тропок. Доктора, медсестры и пациенты, с которыми мы сталкивались на поворотах, передвигались, казалось, на колесиках и были видны нам только от пояса и выше. Все остальное скрывали сугробы.

— Собеседование, — фыркнула Валерия. — Ерунда это, а не собеседование. Если они собираются выпустить тебя, значит, все равно выпустят.

Перед фасадом «Каплана» я простилась с Валерией, спокойное, девически-белое личико которой ясно говорило о том, что с нею ничего особенного — ни плохого, ни хорошего — не может случиться, и пошла дальше в одиночестве, выдыхая облачка пара в пронизанный солнечным светом воздух. Валерия на прощание крикнула мне от всего сердца:

— До свидания! Еще встретимся!

«Вот уж нет», — подумала я.

Но я была далеко не уверена. Я вообще не была ни в чем уверена. Откуда мне было знать, что когда-нибудь— в колледже, или в Европе, или где угодно, причем в любое мгновение, — стеклянный колпак не сомкнётся опять у меня над головой и все не начнется сначала, став разве что еще хуже?

И разве Бадди не произнес, должно быть, в отместку за то, что я помогла ему выкопать машину из снега, пока он бессильно и бездеятельно стоял ря-дом, разве не сказал он мне: «Интересно, Эстер, за кого ты теперь выйдешь замуж?»

— Что-что? — переспросила я, стряхивая снег с лопаты и слепо моргая в клубах мокрой пыли.

— Интересно, за кого ты теперь выйдешь замуж. Теперь — после того, как ты побывала здесь. — И широким взмахом руки он обвел пространство, вобравшее в себя холмы, ели и несколько занесенных снегом больничных корпусов. — За кого ты теперь выйдешь замуж?

И разумеется, я не знала, кто теперь возьмет меня замуж. Теперь — после того, как я побывала здесь.

Я вообще ничего не знала.

* * *

— У меня тут счет, Ирвин.

Я тихо произнесла это в микрофон больничного телефона. Телефон стоял в главном холле административного корпуса. Сначала я заподозрила, что телефонистка будет подслушивать, но она с невинным видом играла своими проволочными контактами и не поднимала на меня глаз.

— Понятно, — сказал Ирвин.

— Это счет на двадцать долларов за услуги «скорой помощи» в определенный день в декабре и за осмотр неделю спустя.

— Понятно, — сказал Ирвин.

— В больнице мне сообщили, что они перешлют его мне, потому что счет, присланный тебе, остался неоплаченным.

— Хорошо, хорошо, я немедленно выпишу чек. Я выпишу чек, а сумму пускай они проставляют сами. — Его голос изменился и потеплел. — А когда мы с тобой повидаемся?

— Тебе действительно интересно это знать?

— Ну конечно же!

— Никогда. — И я резко бросила трубку.

Затем я поразмышляла, пришлет ли Ирвин в больницу счет после такой беседы, но потом подумала: «Разумеется, пришлет: он же преподаватель математики — и уравнение у него должно непременно сойтись».

Я почувствовала невероятную слабость и вместе с тем облегчение.

Голос Ирвина ничуть не взволновал меня.

Это был первый раз, когда мы разговаривали с ним после нашей единственной встречи, и я была абсолютно убеждена в том, что он окажется первым и последним. У Ирвина не оставалось абсолютно никакой возможности разыскать меня, кроме как поехать на квартиру к медсестре Кеннеди, а та после смерти Джоан переехала и не оставила нового адреса.

Я стала целиком и полностью свободна.

* * *

Родители Джоан пригласили меня на похороны.

Я была, как заявила миссис Джиллинг, одной из ее самых лучших подруг.

— Тебе совершенно необязательно туда идти, — сказала мне доктор Нолан. — Ты можешь написать им, что я не рекомендовала тебе посещение похорон.

— Я пойду, — сказала я, и пошла, и на протяжении всей церемонии — а она была весьма скромной — беспрестанно размышляла над тем, что же именно я сейчас, на свой собственный взгляд, хороню.

Гроб, выставленный перед алтарем, был засыпан белоснежными цветами. Черная тень чего-то, что нас уже покинуло. Лица скорбящих рядом со мной в свете свечей казались восковыми, а еловые ветви, оставшиеся в церкви еще с Рождества, разносили по холодному воздуху подобающий погребальный запах.

Рядом со мной стояла Джоди. Ее щеки были круглы и румяны, как два добрых яблока. И то здесь, то там я узнавала среди скорбящих знакомые лица — это были приятельницы Джоан по колледжу или по нашему городку. В переднем ряду склоняли аккуратно причесанные головки медсестра Кеннеди и Диди.

Затем, за гробом и за цветами, за лицом нашего священника и за лицами скорбящих, навстречу мне покатилась кладбищенская ограда в глубоком, по колено, снегу. На кладбище надгробия торчали из снега, как дымоходы, из которых почему-то не поднимался дым.