Демон движения - Грабинский Стефан

- 233 -

обязанности начальника. Похоже, что грузовые поезда иногда ненадолго останавливались здесь еще за год до того, как движение на петле было остановлено.

Этот факт заметно поднял в глазах Ваверы значимость его поста и важность связанных с ним задач. С тех пор он начал рассматривать свою будку как станцию, решив сделать все, чтобы поддерживать ее положение на достойном уровне. Поэтому как можно тщательней окружил своей заботой блокпост и все объекты на нем, которые охранял как зеницу ока. Чтобы как-то обосновать для себя и других существование этой постройки и вернуть ей былой смысл бытия, он добавил к колее возле блока еще одно ответвление рельсов, которое некогда просто обязано было здесь существовать, но позднее его признали излишним и разобрали.

Поскольку эта последняя задача уже превышала его силы и технические возможности, он обратился за помощью к одному из железнодорожных кузнецов со станционной котельни в Биличе, некоему Люшне, и, обогатив его на пачку хорошего табака, убедил вернуть «станции» ее прежний облик. Кузнец восстановил ответвление в соответствии с указаниями обходчика и с тех пор стал его самым сердечным приятелем.

В вечерние часы, свободные от работы, Люшня приходил навестить смотрителя, и, усевшись вдвоем на шпале рядом с блокпостом или на пороге станции, они болтали до самой вечерни, потягивая трубочки.

В ходе этой дружеской болтовни под стрекот кузнечиков и кваканье болотных лягушек дошла очередь и до взаимных доверительных признаний.

Понемногу выяснилось, что Шимон Вавера не всю жизнь прожил один как перст. Когда-то у него была молодая красивая жена и двое деток с шелковистыми, светлыми как лен волосиками. Эх, прошло счастье, прошло безвозвратно! Жену соблазнил развратный богатей, деток забрала смерть. С тех пор никто не ждал его в пустом холодном доме, когда он возвращался с линии... Потом попал в дорожную катастрофу под Волей, потерял ногу и службу, пришлось уйти

- 234 -

на пенсию. А у него еще было желание работать, ох, какое желание!.. Но что поделать — выхода не было. Проклятое увечье!

И всегда что-то тянуло его к железной дороге. Никак не мог с ней расстаться. Пару лет после выхода на пенсию работал помощником на складах товарной станции, перекатывая бочки и таская тюки по помостам, потом, когда нога начала отказывать подчиняться ему, подрабатывал на поденной работе в котельной Збоншинского вокзала помощником слесаря. И всегда на железной дороге, возле любимых вагонов, паровозов и путей. Это еще далеко от работы кондуктором, далеко, как небо от земли, но зато он, по крайней мере, оставался рядом с любимой железной дорогой

О, не существует ведь другой такой доли, как кондукторская! Едет так вот человек по дороге железной, едет куда-то далеко вперед, едет многие мили, сотни и тысячи... Мир вокруг него крутится, стелется вдаль, проносятся мимо города, мелькают поля, дороги... Вот так едет кондуктор, господа хорошие, кондуктор — скиталец вечный!..

Так шли годы, время текло безвозвратной волной... И вот, полгода назад, случайно услышав в каком-то разговоре о «глухой ветке» между Оршавой и Биличем, он бросил котельную и перебрался в эти края, чтобы получить возможность наблюдать за покинутым участком пути.

И вот сейчас стал смотрителем, более того — начальником станции. Люди будто бы смеются над тем, что он охраняет «глухую ветку» и «защищает ее от проходимцев». Пусть себе смеются на здоровье. Он свое дело знает. А разворовывать колею больше не позволит и порядок сохранит. И вот он снова служит железной дороге и вернулся к ней, как блудный сын в родной дом, спустя годы. Крыша над головой есть, станция и участок есть, за железнодорожным добром присматривает — чего еще надо?..

Люшня выслушивал эти признания с улыбкой на устах, время от времени согласно покачивая головой. А когда приятель на минуту замолчал и задумчиво уставился на уходящую вдаль колею, вытащил трубку из зубов и спросил:

- 235 -

— Так ты, Вавера, устроился тут смотрителем, как бы так сказать, вроде как от большой тоски по железной дороге, да?

Вавера оторвал взгляд от рельсов:

— Да вроде так, любезный кузнец, да вроде так.

— Но знаешь, Шимек, по правде сказать, ты сам себя дуришь. Ты тут, собственно, не нужен. Это же глухая ветка, и поезда сюда уже год как не ходят. Здесь нечего охранять. Разве что немного железа в рельсах? Но кому оно тут сдалось? А даже если бы и украли? Не такой уж большой убыток для железной дороги. Это всего лишь забава, и все

Ваверу словно ножом в сердце ударили. Он нахмурился, сжал губы и вскочил со своего места:

— Если так, то убирайся отсюда к чертям! Ну, слышишь?! Вон отсюда, говорю, пока я добрый! Если ты такой же умный, как другие, то иди к ним и смейся надо мной вместе с ними. Так мне и надо, старому дурню! Зачем было открывать сердце первому встречному? Вот тебе и награда! Наплевало быдло в лицо и осквернило душу. Вон отсюда, говорю, не то попомнишь меня!

Люшня смутился, покраснел, расстроился крепко. Срывающимся голосом, полным раскаяния и сожаления, начал оправдываться и извиняться:

— Ну, ну, старик, не гневайся, не сердись так страшно. Я, видишь, хотел что-то другое сказать. Только не знал как. Человек я, конечно, простой, кузнец. Ты — другое дело: кондуктор, по миру поездил, много видел, книжки читаешь. Только, видишь, не мог я никак сообразить, зачем ты, собственно, засел здесь на старости лет. Но теперь-то вижу, словно сердцем чую для чего. Ты не такой человек, как другие

Вавера поглядел на него искоса, слегка недоверчиво, но уже более приязненно:

— Ну, что ж, это другое дело. Если сам признаешь, что дурак и не понял, то на этот раз еще могу тебя простить. Потому что, послушай, Люшня, — добавил он, таинственно понизив голос, — есть и другая причина, которая держит

- 236 -

меня тут на привязи. А что она такое — я лучше всего чувствую это здесь, глубоко в груди — только назвать ее еще не умею по имени, только ухватить ее еще не могу в клещи слов. Но она есть, эта странная причина... есть, есть наверняка...

Люшня смотрел на приятеля расширившимися от любопытства глазами:

— Ты сейчас имеешь в виду не только тоску по железной дороге?

— Нет, нет. Это что-то другое. Что-то, что связывает меня с этой тоской, но также существует и без меня, само по себе.

— Что же это такое, Вавера?

— Тсс! Это тайна! Тайна «глухой ветки».

Оба замолчали, внезапно проникнувшись неописуемым страхом, впиваясь взглядами в уже укрытую сумерками горловину яра. Посреди бездонной тишины августовского вечера от колеи внезапно потянулись тихие, но выразительные шорохи и шелесты. Какое-то слабенькое шепелявение, пугливые одиночные шепотки...

— Слышишь, Люшня? — прервал молчание смотритель. — Рельсы разговаривают...

— Обычно летом под вечер они сокращаются от холода и полязгивают.

— Рельсы разговаривают, — повторил Вавера, пропуская мимо ушей объяснения кузнеца. — Беседуют вечером после жаркого дня.

— Рельсы переговариваются, — эхом повторил Люшня.

— Да-да, — мечтательно произнес обходчик. — Или ты думаешь, что они не живут, как мы, люди, животные или деревья?

Кузнец вопросительно посмотрел на него.

— Живут, Люшня, живут, только своей собственной, отличной от других существ жизнью.

Это уже решительно выходило за пределы понимания кузнеца. Он добродушно поглядел на товарища как на сумасшедшего, покачал головой и, неприязненно сплюнув в сторону, немного отодвинулся вправо.

- 237 -

— А дорога, думаешь, не живая, а? — наседал на него разгоряченный пассивным сопротивлением Вавера. — А этот яр, эта станция с блокпостом и вся эта ветка, а?

— Глухая ветка, — вполголоса пробормотал Люшня.

— Глухая, говоришь? Глухая, всегда глухая! Это вы глухие, вы, глупые, тупые люди, которые не хотят слышать голос Бога!

Кузнец струхнул.

— Ну, я уже и не знаю, — лепетал он, глядя полусознательным взором на товарища. — Ничего не понимаю. Но в Бога-то я верю.