Марьина роща - Евгений Толкачев

Свою продукцию чемоданщики вывозят двояко: большую часть — открыто, на первых попавшихся лошадях, развозят по разным магазинам; но иногда по ночам Бугров или Семенов, стараясь не привлекать внимания, грузят две-три подводы и окольным путем везут в магазин на Петровку. Почему?

Недавно он, Талакин, решил своими глазами посмотреть, что делается в магазине Прове. Два посещения были безрезультатны: магазин, как магазин, посетителей немного, ничего особенного не заметил. На третий раз повезло: из заднего помещения, весело перебрасываясь незначительными фразами, вышли и прошли через магазин два известных ему человека — работник английской торговой миссии Эдуард Чарнок и уроженец Марьиной рощи некий Владимир Жуков. Они шли по Петровке и разговаривали, причем Жуков называл Чарнока Смитом. У Столешникова переулка они расстались. Тут Леша допустил ошибку: последовал за Чарноком, хотя теперь понимает, что важнее бы узнать, где живет и работает Жуков. А Чарнок заходил в магазины, смотрел товары, ничего не купил и вернулся на улицу Воровского. Вот все, что он знает.

Паршин подумал и усмехнулся:

— Ты еще молод, товарищ Талакин, и зря горячишься, пустяки принимаешь за серьезное дело. Твоя любительская слежка за этим англичанином — просто курам на смех! А будь здесь действительно серьезное дело, так даже вредна. Но надо сказать: эти вопросы не в нашем ведении. Я поимею в виду твои сообщения. Напрасно только ты думаешь, что мы тут сидим и ничего не знаем. Знаем, товарищ, многое такое, о чем ты и не подозреваешь! Да. Что касается чемоданщика и этих возчиков, как их… Бугрова и Семенова, все, что ты сообщил, нам известно. Но ведь это что? Чепуха! Так, подозрения, а где подтверждение? Ты говоришь — Марьина роща? Ну что там у вас может быть? Мелкая уголовщина… Украли мешок муки, вывезли вагон краденого овса, стибрили кошелек у зеваки. Подумаешь! Нет, брат, это не масштаб! Не преувеличивай, вот что я тебе скажу… Впрочем, за сообщение спасибо… Письменно? Не трудись, ни к чему…

Итак, мелкое дело. Леша Талакин не может согласиться с товарищем Паршиным. Леша Талакин по долгу советского гражданина излагает свои наблюдения письменно и направляет в органы безопасности.

По окончании рабочего дня, когда Леша мыл руки, его позвали к телефону.

— Целый день тебе звонит какой-то приятель, — сказал завгар.

— Товарищ Талакин? — сказал мягкий голос в трубке. — Алексей Васильевич? С вами говорят по вашему заявлению. Мне необходимо повидать вас. Когда вы свободны?.. Через час? Очень хорошо. Приезжайте по такому адресу… Записали?.. Моя фамилия Антонов, следователь Антонов. Пропуск будет заготовлен. Жду через час.

Так началось дело, оказавшееся совсем не мелким.

* * *

На службе не любили хмурого батальонного комиссара. Был он вежлив, но сух, точно стоял за колючей изгородью в три кола. Его налеты на подведомственные клубы военных частей были внезапны и беспощадны. Он был корректен, решительно отклонял наивные продовольственные свертки и, вернувшись, строчил свирепые рапорты о развале работы, о торгашеских замашках, о танцах вместо лекций.

Дело дошло до разговора с начальником Пуокра.

— М…м… — начал он, и его синее пенсне устремилось в переносицу батальонного комиссара. — Мне приходится говорить по поводу ваших рапортов. Дело в том… м…м… что происходит явное недоразумение… Я не отрицаю, что работа по вашему отделу была запущена. Верно, у нас не было надежного человека, чтобы возглавить его. Теперь он есть, такой человек. Но, — тонкие губы начальника чуть скривились в улыбке, — но начальник клубного отдела несколько недооценивает момент. В результате — вот! Целая пачка жалоб. М…м… дело в том, что, конечно, некоторые начальники клубов… несколько увлекаются, так сказать, развлекательной стороной дела. Это верно, не следует отменять лекций для устройства концерта или танцев, за это нужно взыскивать. И мы взыскиваем. Но надо учесть, что новая экономическая политика первым делом ударила именно по клубным бюджетам, и на местах возникла альтернатива: или вводить… гм… коммерческие принципы, или вообще закрывать клубы. Вы понимаете?

— Но как же…

— Позвольте! Я повторяю: четких установок нет, денег нет, каждый должен сам догадываться, как ему поступать. Нас заваливают запросами, а что мы можем ответить? Поэтому мы можем смотреть сквозь пальцы на некоторые коммерческие опыты клубов. Но никоим образом не допускать снижения политработы. Вы понимаете?

— Понимаю, — бесстрастно ответил Скворцов. — Разрешите идти?

— Подожди. Теперь поговорим по другой линии. Как два члена партии. Я смотрел твое дело. За что у тебя выговор?

— Там все записано.

— Ах, оставь, пожалуйста, — записано! Пишут люди!.. Не все происходит так, как записано. Словом, в каком уклоне тебя обвиняли: в левом или правом? С какой группой ты был связан?

— Ни с какой. Никакого уклона не было. Я не согласился с установкой начальника. Спор в ячейке… зашел далеко. Меня не захотели выслушать. Вот и все. Может быть, и я был неправ.

— О, ты опасный человек, ты споришь с начальниками?.. Шучу, шучу… Ты напрасно боишься сказать мне правду. Я считаю, что всякий член партии имеет право мыслить свободно…

— Разрешите идти? — упрямо повторил батальонный комиссар.

— Значит, молчишь? Как хочешь. Учти, что все тайное станет явным. Своевременно… Да. Но ты молодец, твердый конспиратор!

С тех пор батальонный комиссар стал замечать благоволение начальства.

* * *

Чем дальше, тем глубже трещинка между поколениями. Явственно обозначилось, кто за старую жизнь, кто за новую, хотя еще не вполне понятно, какая она такая, новая. Чаще и чаще приходится замолкать сторонникам старой жизни: ростки нового видны повсюду. Теперь не приходится спорить о том, что дела государственные — общие наши дела. Ну хорошо, с этим старики согласны, но мой интерес — это мой интерес… Ладно, ладно, молчу, делай по-своему…

Не всегда так просто решаются жизненные споры, бывают и трудные случаи. Во всех спорах молодежь ставит интересы государства выше своих и родительских. «Да ты пойми, сопляк, что это нас за глотку берет!» — «Ну что ж, зато государству, обществу польза». — «Ах, вот ты какой! Тогда ступай к своему обществу, коли против отца идешь!» И уходит сын в свой комсомол. Спустя время понимает отец, что прав-то сын, а не он, терзается, горюет, самому сознаться совестно, посылает на разведку мать. Бывает, дело кончается миром, и теперь отец никогда не поспорит с сыном. А бывает, что пока раскачивался родитель, услал комсомол сына в дальние края на стройку, и адреса его не знают.

Вот тут настоящая кручина охватит родителей. Одно дело, когда Санька и Валерка Кашкины бегают каждое утро на бывшую Филаретовскую улицу, где строят какой-то новый завод. Чудаки! Густава Листа завод еще еле-еле дышит, а рядом новый строят… Опять же диковинно, но не страшно, что некоторые девчата Кашкины разъехались по России — кто детей учить, кто с геологической партией, а одна даже политработником. Грустно, но тоже не страшно, что поехали многие ребята по стройкам, потому что все пишут родителям о жизни, об успехах. А вот кто уехал в ссоре, ничего не пишет, и где он, неизвестно. Молчит самолюбивый сын. Здоров ли? Вспоминает ли вспыльчивого родителя?

«Весь в меня: горячий, упорный», — думает отец.

«Весь в меня: молчит, переживает, а не покорится», — думает мать.

* * *

Гримасы нэпа встречались на каждом углу, лезли в дом, в душу. Их временно терпели. Страна восставала из развалин, страна залечивала глубокие раны. Советские люди научились воевать, теперь учились управлять страной, хозяйничать. Не приходилось больше говорить об отступлении, когда строились новые заводы, восстанавливалось производство на старых, когда к ноябрьским праздникам 1922 года 1-й автозавод выпустил первый советский автомобиль. Этот автомобиль «Руссбалт», целиком сделанный советскими мастерами из советских материалов, был серьезным достижением для того времени. На этом первенце советского автостроения Михаил Иванович Калинин принимал парад авточастей на Красной площади.

Открылось для пассажиров новое здание Казанского вокзала, построенного архитектором Щусевым в стиле Казанского кремля.

Для крестьянских ходоков, во множестве стекавшихся в Москву, открылся громадный Дом крестьянина в корпусах бывшей Сибирской гостиницы. Это звучало символично. На той же кровати, на которой прежде нежился сибирский купец-самодур, сейчас спал труженик-крестьянин, пришедший потолковать насчет жизни с главной властью, с самим Калининым.

В бывшем доме виноторговца Леве открылся первый пролетарский музей Моссовета, где были собраны сокровища искусства, хранившиеся раньше в частных коллекциях. На широкой площадке лестницы посетители подолгу рассматривали расположенные на фоне персидских ковров скульптуры проекта памятника Степану Разину.