Марьина роща - Евгений Толкачев

Идет Марфуша с подругами, поет, празднует и повторяет слова плаката с Красной площади:

«Павшим за коммунизм — слава! Живым — победа!»

После шестнадцатого января 1924 года в Москве наступили лютые холода. На перекрестках улиц жгли костры, как в старину.

А с двадцать третьего января многотысячные толпы людей стояли на жгучем морозе. Стояли в очереди, изредка продвигаясь вперед. Не было шума, что бывает всегда в многолюдстве. Молчали угрюмо, сосредоточенно; иногда донесется вздох, женское всхлипывание. Народ в глубоком трауре. Тишина — высокий знак народной скорби и уважения к ушедшему… Медленно, глухо ползли ночные часы. Наступал поздний январский рассвет, бледный, сумрачный, как люди, заполнившие улицы, прилегающие к Охотному ряду.

Несколькими тоненькими струйками вливался молчаливый поток в Дом союзов. Старались не отстать один от другого, чтобы не порвались тонкие струйки. Знали, что мимо гроба придется идти считанные секунды, и нужно напрячь все внимание, чтобы в последний раз увидеть лицо великого человека. И, как часто бывает, именно этот долгий взгляд не удавался: отвлекала внимание обстановка… Глубокий траур без пышности и официальности… Заплаканные лица Надежды Константиновны и Марии Ильиничны… В глубокой скорби верные ученики и соратники вождя, иные кусают губы, иные смотрят в пол… И вот мгновенное видение — его лицо: огромный открытый лоб, спокойная складка рта… Смерть разгладила морщинки дум и забот…

Ноги подкашиваются у Алексея Петровича, но надо идти дальше, надо уступить место другим: миллионы ждут, хотят проститься с любимым вождем.

Вытекая из траурного зала, человеческие цепочки распадаются на отдельные звенья. Не все спешат выйти на улицу. То один, то другой задумчиво замедляет шаги и останавливается в вестибюле. Губы сжаты. В глазах туман. Иные не в силах сдержаться: тяжелые мужские слезы ползут по щекам. Женщины зажимают рот рукой и спешат к выходу, чтобы поплакать не на людях… Скорбь всенародная.

Алексей Петрович задерживается в теплом вестибюле. Прикрывает глаза рукой, чтобы навсегда запомнить траурный зал и величавое лицо умершего. Но взамен всплывает иное воспоминание: живой Ильич.

Металлисты «Борца» в давней боевой дружбе с текстильщиками «Трехгорки» еще с девятьсот пятого славного года, когда трехгорцы были душой обороны Пресни, а листовцы не пустили на свой завод ни полиции, ни войск и встали на работу лишь под угрозой артиллерийского обстрела… С тех пор и дружба… А с 1917 года еще больше укрепилась связь, постоянно одни у других бывают, особенно в праздничные дни. Поэтому и попал Алексей Петрович Худяков на собрание трехгорцев седьмого ноября 1921 года, когда праздновали четвертую годовщину Октябрьской революции.

На этом собрании выступил Владимир Ильич. Его появление встретили продолжительными приветственными возгласами; то хлопали в ладоши, то сконфуженно замолкали — не знали, удобно ли аплодировать вождю… Не скоро улегся шум приветствий… Ленин нетерпеливо покачивал головой, хмурился, что-то говорил председателю собрания, а тот разводил руками и точно оправдывался. Наконец, смолкли возгласы в зале. Владимир Ильич подошел к краю сцены и заговорил.

Он говорил негромко, довольно быстро, и слушатели в задних рядах напрягали слух. Заметив это, оратор стал говорить медленнее, громче, хотя это было явно трудно для него. Потом увлекся, стал ходить вдоль края сцены, то характерным жестом закладывая пальцы в проймы жилета, то отрубая слова взмахами руки.

Это был и доклад, и беседа. Докладывал Председатель Совета Народных Комиссаров, беседовал — просто душевный человек, который все знает и понимает, которого обо всем можно спросить, и он посоветует, поможет…

Похаживая вдоль сцены, он говорил о том, что выдержала и преодолела Советская страна за эти четыре года народной власти. Он говорил о непонятном для иностранцев чуде: разоренная, слабая, голодная страна сумела победить своих могущественных врагов — капиталистические страны. Как, почему мы добились этого?

Отчетливо запомнил Алексей Петрович ленинские слова:

— Все наши достижения опираются на самую чудесную в мире силу — на рабочих и крестьян.

Может быть, не точно этими словами говорил Ильич, но смысл был именно такой; да, он так и сказал: «самая чудесная в мире сила».

Эти слова всколыхнули рабочую гордость в каждом; слушатели почувствовали новую силу и уверенность. Не привыкать рабочему классу к трудностям, зато впереди — ясное будущее. И это будущее, о котором тоже говорил вождь, было почти видимо, почти осязаемо. Ильич звал рабочих к новым подвигам труда.

…Три дня и четыре ночи прощался народ с Лениным.

Лютый холод перехватывал дыхание, леденил руки, ноли, как ножом резал лицо. Но упорно и сумрачно стояли москвичи в длинных очередях, тонкие людские цепочки вились в Дом союзов мимо таких же молчаливых шеренг в богатырских шишаках: воины Красной Армии недвижимо стояли долгими часами, неся скорбный караул на подходах к Дому союзов, где в Колонном зале среди траурных знамен и печально пахнущих живых цветов лежало тело Владимира Ильича Ленина.

Глубоко горе народное. Умер не только крупнейший мыслитель современности, как называют его иностранцы. Не только прозорливый политик, что признают даже враги. Умер друг, отец народа, создатель Советского государства, руководитель угнетенных людей труда во всем мире. Память о нем навеки сохранят народы. О нем сложатся сказы и легенды у всех народов. Самые высокие, самые заветные свои чаяния свяжут угнетенные с его именем. Во всем мире станет он символом глубочайшего ума, человеческой теплоты и высшей справедливости.

* * *

Нэп оправдал себя. Экономика страны восстанавливалась, хотя и несколько однобоко, главным образом по пути удовлетворения нужд широкого потребления. Тяжелая индустрия, горное дело, транспорт требовали больших и долговременные вложений; у государства еще не было свободных денежные ресурсов, чтобы строить так много и быстро, как это было необходимо. Было другое: могучая воля партии и доверие народа. Партия потребовала от народа временные жертв и больших трудовых усилий. Так страна готовилась к новому наступлению.

ЗАКАТНЫЕ ДНИ ПЕТРА ШУБИНА

…Пришла пора крепко подумать. Трудно сейчас Петру Алексеевичу Шубину, труднее, кажется, никогда не было.

Вновь пересматривает он все события жизни, чтобы найти причину неудач… Впрочем, нет, какие там еще удачи, неудачи? Не верит Петр Алексеевич ни в удачи, ни в везенье, уверовал только в расчет, и это навсегда. Там, где другой вздохнул бы: «Не повезло», Шубин подумал бы: «Не рассчитал». Не сказал бы, боже избави, а только подумал бы. Не только жене не доверял мыслей, — даже подушке. Так привык.

С чего же началось? Давние дела: доверил тестю огромные деньги, все, что принес ему расчет и упорное овладение ремеслом. Доверил без всякой расписки, без векселя. И в этом был тоже расчет: верил в купца второй гильдии больше, чем в самого себя, знал, что будет удача, большая удача и большая прибыль. Тесть подвел, пропали деньги… Удар был тяжелый, но не смертельный. Дорого было заплачено за науку, и наука пошла впрок. Стал верить только самому себе, своему деловому чутью. Если уж этому не верить, что ж тогда? Стал тугодумно взвешивать каждый шаг, научился смирять жадное сердце, которое рвалось к такой близкой добыче. Только такой выдержкой и держал в узде Ильина.

Большие деньги заработал в компании с портным. Тот денег не считал, привык жить широко, задарил, закупил полицию, а Шубин клал потихоньку в банк тысячу за тысячей и слыл середняком.

Началась война, стали деньги дешеветь, но это не беда: росли доходы, всякий убыток перекрывали. Военные недостатки шли на пользу. Но вот царя сбросили, совсем упали деньги, перестал двуглавый орел охранять капиталы. Но не погибли капиталы. Вместо царских, с двуглавым орлом появились думские бумажки с одноглавой птицей. Был этот орел без короны и комплекцией пожиже, но с ним первое время можно было жить. Ильин размахивался все шире и шире, теперь тюки возили не только ночью, но и днем, в открытую. Счет капиталов приближался к заветному миллиону.

…Всю Марьину рощу всполошила новость: зарезали и обокрали портного Ильина.

Усиленный наряд студенческой милиции оцепил место происшествия, приехали из сыскного с собакой, прикатил сам районный комиссар, бывший адвокат Крюгер. Он смущенно поправлял спадающее пенсне и беспомощно моргал. Дважды посылали за Иваном Феоктистовичем Ланиным, подолгу допрашивали, но тот твердо стоял на своем:

— Не наши!

— Почему вы так уверены? — приходил в отчаяние комиссар.

Тот снисходительно ухмылялся:

— Чудак человек, братское сердце! Понимать надо. Какой деловой станет свой дом пачкать? Ну, там по мелкому делу иной раз, конечно, но чтобы мокрое — никогда.