Огромный. Злой. Зеленый - Татьяна Новикова

сделаю… папа еще локти кусать будет.

Диту бы посмеяться над наивным глупым парнем и над его страстным желанием получить одобрение папаши-черта. Вот только он слишком хорошо помнил себя еще лет десять-пятнадцать назад. Когда-то он боялся и уважал отца, хотел походить на него, вот только в его случае это прошло гораздо быстрее. Между отцом и братьями он выбрал последних.

— Потанцуем? — Тая взяла его за руку. — Или ты не хочешь?

Он хотел. Обнять ее, закружить в танце. Вдохнуть аромат кожи, прижать к себе, зарываясь руками в ее волосы… Но ведь это не то, что было ей нужно.

Он не умел любить так же, как не умел любить и отец. Он не хотел быть на него похожим, не хотел причинять боль.

Зачем он такому чистому искреннему созданию, он ведь погубит, отравит ее своим ядом. Она уже наполняется, пропитывается его силой, начинает видеть мир через призму смерти и страданий.

Он ей не пара. Ей будет куда лучше без него.

И пусть от ее счастливого света глаз замирает что-то в груди, пусть хочется спрятать ее на севере от всего мира и никогда никому не отдавать, пусть впервые в жизни хочется верить, что и он способен на какие-то чувства…

Зачем он позволил ей увести себя на танцпол. Зачем играет с ней, ведь потом ей будет больно, когда все закончится.

Хотя кому он сейчас врет. Ему тоже будет больно. Так, как никогда прежде.

Но время неумолимо. Все рано или поздно заканчивается. Кому, как не ему, это знать. Значит, и боль неизбежна.

— Ты вкусно пахнешь. — Зачем он это сказал ей? Пусть ее запах и сводит его с ума, он ведь не вампир какой-то… нашелся тоже пикапер недоучка.

— Это персиковый шампунь, — кажется, Таю его вопрос ничуть не смутил.

— Нет, не шампунь, — вопреки своей воле, он наклонился к ее шее. И не смог промолчать. — Что-то сладкое, но не приторное. Очень нежное. Ранимое, но не слабое. Это сама ты. Твой запах.

— А ты пахнешь гелем для душа, — вдруг выдала она. — Ментоловым. Но тоже вкусным.

Музыка закончилась. Пора было уйти с танцпола, но они так и стояли, смотря друг другу в глаза. Кажется, она еще не понимала, что они натворили. Он должен объяснить ей, должен взять на себя ответственность.

Лучше пусть прервут это сейчас, будет не так паршиво, как если все продлится еще лишь мгновением дольше.

— Тая…

Но вместо всего того, что он для себя решил — правильного, верного, осмысленного, — Дитрих позвал её по имени. И девушка откликнулась, вспыхнула вся, словно зажженная изнутри. Потянулась к нему всем телом. Бабочка, летящая прямиком в уничтожающее пламя. Милая, ранимая, нежная.

Как от неё отказаться?

Может, если ненадолго отсрочить разлуку, ничего не случится? Могут ведь они позволить себе одну ночь… один танец… один поцелуй?

Она засмущалась, и щеки её порозовели. От Дитриха она отводила взгляд, но тотчас снова пыталась подсмотреть из-под опущенных ресниц. Он волновал её. Тревожил. Она и сама не могла заставить себя оторваться.

Смешная…

— Дит… — шепнула она, прижимаясь к нему сильнее.

Что это, если не согласие?

Её губы были по-особенному вкусными. Мягкими, податливыми. Дыхание Таи сбивалось, а сердце так сильно колотилось в груди, что Дитриху казалось: он слышит биение сквозь музыку. Или это его собственное сердце стучало в унисон, оглушительно, дробно?

На секунду захотелось, чтобы им кто-нибудь помешал. Тот же самый Златон, например. Одернул бы, сказанул какую-нибудь колкость, прервал секундное помешательство. Выдернул в реальность, где нет места чуду. Но, как назло, брат очень уж заинтересовался одной из красоток, а Виталя был слишком пьян, чтобы пытаться отстоять уведенную у него невесту.

Они с Таей остались одни. Посреди всего мира.

Девушка целовалась жадно. Ни грамма скромности, никакого показного стеснения. Но в её движениях, в отдаче не было и излишней напористости, граничащей с развратом, что всегда отталкивало Дитриха. Он не любил ненасытных девиц, терпеть не мог их ужимки.

Нет. Тая целовалась… идеально. Именно так, чтобы от её губ невозможно было оторваться. Чтобы её хрупкое тонкое тело хотелось прижать к себе чуть крепче. Не переходя ещё рамки дозволенного, но приближаясь к ним неумолимо.

А потом, когда поцелуй недопустимо затянулся, их оторвала друг от друга трель мобильного телефона. Тая отскочила в сторону, словно до сих пор не слышала никаких звуков: ни оглушительных битов, ни чьего-то надрывного пения.

Звонок телефона отрезвил её. Едва уловимый из-за громкой музыки, он оказался той самой каплей, что разрушила хрупкое равновесие.

Тая взглянула на Дитриха то ли испуганно, то ли неверяще. Осмотрелась. Взмахнула ресницами.

— Я на секунду, — пробормотала она и убежала в туалетную комнату.

— Эй, дружище, тебя хотят, — пихнул Виталика в бок Златон.

Девица оседлала его и сейчас изображала какой-то без сомнения страстный танец, который старшего Адрона ничуть не восхищал. Дитриху показалось даже, что Злат не просто спокоен к происходящему — а практически отрешен. Полное равнодушие застыло в его глазах.

Но он сохранял маску балагура и ловеласа, а девица думала, что она очаровательно танцует в полуприседе.

— А? — удивился Виталя, похлопав себя по карманам. — А? Где? Я задумался.

Златон передал ему телефон, лежащий на столике. Ранее, ещё дома, Дит вернул незадачливому жениху его мобильный (а куда он денется, на краю света-то?). Теперь тот разрывался.

Дитрих вернулся к столику, заглянул в экран. «Отец». Виталик долго колебался. Он явно не знал, что же выбрать: сбросить или ответить. Те самые развилки, которые Дит видел совсем недавно, проявились во всей красе, стали явными как никогда.

— П-привет, — всё же ответил Виталя. — В смысле, где я нахожусь? Я же объяснил тебе. Что значит, немедленно возвращаться? Папа! Папа! Да послушай ты! Услышь ты меня хоть раз в жизни! Как я вернусь?! Пешком, что ли?!

Он посмотрел на Златона, словно прося у того одобрения, и тот покровительственно кивнул. Мол, можно, разрешаю, говори всё, что вздумаешь. Никто тебя не осудит.

— Отец, — голос Виталика изменился, стал жестче; он протрезвел, и взгляд сфокусировался. — Прекрати угрожать и манипулировать. Не надо за мной прилетать. Мне уже не нужна твоя помощь. Я сам справлюсь. Ты меня слышишь? Не надо меня спасать, обойдусь.

Кажется, на том конце у отца Виталика пропал дар речи. Немудрено. Даже Дитрих проникся его собранностью. Будто бы