Отель, портье и три ноги под кроватью - Яков Томский

Вот, пожалуй, самое милое голосовое сообщение, когда-либо полученное мной. Если вы не понимаете, почему оно такое замечательное, тогда в некотором роде я хреновый писатель.

Фраза о двадцатке, якобы взятой мной у Марио, напоминала о произошедшем за неделю до инцидента с письмами. Одна рок-группа дала Марио чаевые наличными, как поступают все нормальные музыканты (около пяти «бенни»), и Марио тогда должен был разделить их между посыльными и швейцарами, работавшими в ту смену. Он отдал сотенные троим сотрудникам, чтобы те разбили их, и вернулся позже – забрать двадцатки для парней. Он просто схватил стопки и отправился обратно на улицу. Когда он обошел их, раздавая банкноты одну за другой, то обнаружил, что ему самому осталось на двадцать долларов меньше. Цифры не сошлись. Первым делом Марио снова обошел всех посыльных и швейцаров и проверил, не переплатил ли. Но нет. Затем он подошел к столу и осмотрел нас всех. Один из нас, подумал он, недодал ему купюр. Отчего он решил, что это я? Это была часть шутки. Он знал, что я единственный, кто никогда не обманул бы его.

Марио даже проверял меня в первый год моей работы. Посыльный должен быть в фойе, поэтому, когда они протягивают вам пачку мелких купюр и просят стольник, они могут – и, конечно, будут – стоять у вас над душой, контролируя процесс. И наоборот, швейцар с его большим пальто и глупой шляпой на самом деле не должен слоняться в холле. Он – уличное животное. Поэтому если он хочет обменять деньги, то должен оставить их у меня и забрать сотенную позже. Когда Марио впервые протянул мне пачку мелких купюр для обмена, там оказалось сто пять долларов. Я передал обратно «кирпич» и пятерку, и Марио заметил: «О черт. Должно быть, обсчитался». «Нет проблем», – сказал я. Две недели спустя он вручил мне сто два доллара, а в следующем месяце – снова сто пять. Я всегда, всегда возвращал лишнее и думал про себя, что чувак плохо считает. В чем было дело, я понял, когда Марио впервые передал мне ровно сто баксов. Получив от меня хрустящую сотенную купюру, швейцар посмотрел мне в глаза и сказал: «Ты хороший парень». Все прежние просчеты оказались проверкой.

Поэтому Марио знал, что я никогда не украл бы у него, и решил перевести свою злость в шутку, потому что каждый второй сотрудник рецепции потащил бы его в отдел кадров за одно только обвинение в воровстве, а затем еще сказал бы, что обмен купюр не входит в его обязанности, и то, что швейцар поставил нас в такое положение, лишает нас мелких купюр и затрудняет выдачу сдачи клиентам, хотя именно для этого и существуют кассы, и… Бла-бла-бла. Правда, тяжело даже просто читать это? А представьте себе итальянца из Нью-Йорка, вынужденного выслушивать эту детскую истерику в отделе кадров. Ему проще было всю следующую неделю говорить мне: «Томми, ты дерьмовый воришка. Отдай мою двадцатку до вечера, или я сломаю твои вонючие ножки». И не слишком напивайся на выходных, дрочилка.

Я не последовал его совету. Алкоголь, выпитый в счастливый час, придал мне ускорение на пути в Бруклин, где я оставил в своей квартире мусор жизни в отеле, а затем снова вышел за дверь. Полагаю, определенные интонации голоса Марио подтолкнули меня к мафиозному бару неподалеку от моей квартиры, куда я всегда хотел, но никогда не входил, потому что это место казалось слишком крутым и грязным. Но сейчас я был пьян и все-таки сделал это.

Да, мне было некомфортно первые несколько напитков, но, поскольку я щедро давал на чай, бармен подошел и спросил, как идут дела. Я сказал, что меня уволили. Он ответил – очень жаль, малыш. Я добавил, что состою в профсоюзе и плачу взносы.

Это ему понравилось. Он сказал: «Не шутишь? Ну, друг, сожалею о твоих проблемах. Вот виски за мой счет, и дай мне знать, если захочешь улететь, хорошо, друг?» «Скажу, спасибо», – ответил я, беря виски. Что касается «улета», я не понимал, о чем он, черт возьми, толкует.

Еще две порции, и он вернулся и положил что-то рядом с моим пивом. Крошечный пакетик. Малюсенький пакетик с белым порошком.

Теперь я понял. Понял. Никогда не прикасался к этой дряни. Никогда. Хотя возможностей было до фига. Я как-то сидел на заднем ряду исторического «Театра Зигфельда» в компании нескольких посыльных; мы смотрели специальный показ классической пьесы «Лихорадка субботнего вечера». И, в то время как все остальные нюхали кокс, потирая носы и безумно хохоча, я пил водку из бутылки, которую пускали по кругу. Мне тогда было что терять.

Теперь мне нечего было терять. Я позвонил Джули и – Господи, спаси – Джинджер Смит, они так и не ответили мне. Так что я отодвинул стул и пошел в туалет.

Улететь.

Тридцать один год, и я впервые нюхал кокс, в одиночку, в туалете мафиозного бара. Я мог бы сделать это с моей отельной карты-ключа от кассы, для пущей стильности, но я сдал ее вместе со всем остальным, символизировавшим мою жизнь в Нью-Йорке до этого момента.

Я посмотрел на себя в зеркало. Даже за это я винил проклятый гостиничный бизнес.

На следующий день я чувствовал себя ужасно. Мой телефон продолжал разрываться от фальшивых соболезнований, и я не снимал трубку. Я не отвечал никому. Теперь мой план состоял в том, чтобы посидеть в квартире в одиночестве, наедине с самим собой, а затем что-то придумать. Может быть, недельки через две.

«Мои ребята из союза вернут тебя во вторник, малыш».

Профсоюз даже не стал ждать, пока закончится понедельник, чтобы разрушить мой нынешний план спрятаться от жизни. Как? Они боролись за мою работу. Представитель профсоюза позвонил мне домой в понедельник – я сидел в пижаме и в зимней шапке с эмблемой «Нью-Орлеан Сейнтс», вяло изучая Кейптаун и попивая «Хайнекен» на завтрак. Я понял, покосившись на телефон, что, по-видимому, мне назначена встреча. Я должен был встретиться с моим представителем в «Бельвью», в отделе кадров, в 9:00 утра завтра. Во вторник.

Дело против меня оказалась притянутым за уши. Прежде всего отставка моего делегата, которую я посчитал ужасным поворотом событий, сменила персонажей сцены, а эпизод с письмами перевела в разряд «он-сказал-она-сказала» без сторонних свидетелей. Все, что произошло или не произошло, было лишь мнением, не подтвержденным моим делегатом, единственной третьей стороной в кабинете. А Орианна отказалась подписать письменные показания. Хорошая девочка. Хорошая профсоюзная девочка. Но она дала устные свидетельские показания. Плохая девочка. Плохая профсоюзная девочка. Но, когда мой представитель заметил, что они записали от руки ее устные показания и представили их как письменные, документ был тут же выброшен. Нового моего представителя насторожило то, что у Сары и у делегата, писавшего показания, оказался одинаковый почерк. Они, по сути, вложили в уста моего делегата компрометирующие слова, которые теперь были необоснованными. Без настоящих показаний не было и дела.

И вот уже боги ада выдали мне новый бейдж.

С некоторыми оговорками.

Очевидно, что я чересчур нетерпим и слишком ярко выказываю раздражение: если я решу бросить ручку на стол, мне лучше найти свидетеля, готового дать показания, что я не швырнул ее в ярости. Кроме того – и в это как раз до нелепости хороший момент, – нам устроили шестимесячную обязательную терапию в «Группе по управлению гневом». Каждый вторник, час в неделю, целых полгода, а также две индивидуальные консультации в месяц. И общую психологическую аттестацию, которую я прошел на ура, спасибо большое. Кроме того, они добавили трехнедельное неоплачиваемое отстранение от работы, пытаясь уморить меня голодом. Эти три недели были похожи на продленный отпуск, и я весьма кстати получил возможность начать эту книгу, которая, как мне кажется, может вам понравиться (хотя бы тем, что она уже почти закончилась).

Групповая терапия по управлению гневом? Чтобы описать это, мне придется писать второй том.

Удивительно, но я не жалуюсь. Вы знаете, сколько стоит на Манхэттене билет в кино? А эта групповая терапия стала моим любимым шоу; я выдал бы ей «Эмми», если бы мог. Группа состояла из работников гостиничного профсоюза, только из профсоюза отелей и мотелей, половина из которых были «под угрозой лишения работы», как я, а вторая половина – можно сказать, «под угрозой жизни». Представьте себе, что я рассказываю свою историю о письмах в полуметре от чистильщика ковров, который только что поведал нам о… эээ, вы, вероятно, даже не можете себе представить. Но поверьте, скучно не было.

Так что вот он я теперь, понурый, только «да, сэр» и «нет, сэр», как Макмерфи на последних страницах «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, только без дружественного индейца, готового прижимать подушку к моему лицу, пока я не перестану дергать ногами.

Я плыву на работу по течению, одинокий (мои коллеги, решив, что я ушел, уже надеялись на мои более удобные смены и выходные в праздничные дни, а следовательно, не ждали меня назад; полагаю, что не могу винить их за презрение). Я дрейфую на групповую терапию каждую неделю, где мой стаж посещаемости уже обеспечил уважение группы, и она принимает меня.