Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

меньше.

Он имел чрезвычайно много дел, вместе с другими готовя эту императорскую элекцию, к которой большинство шляхты имело отвращение. Поддерживали её магнаты, обманывались обещаниями, купленные или взятые лестью; как правило, боялись сокращения свобод.

Кандидатуры умножались, не считая главнейших, отдалённых и невозможных, как шведского короля и царя московского. Укоренилась мысль избрания какого-то Пяста, а им вроде бы должен был быть великого рода, богатый, связанный отлично родственными узами Розенберг, чех, не поляк. Рядом с ним ставили малоизвестные разные фигуры, аж до смешного Слупского Бандуры, одно имя которого побуждало к насмешке.

Одни говорили за Пяста, а тех было очень много, другие возмущались от мысли, что вчера равному себе должны были кланяться и в послушании клясться.

В провинциях расходилось самое разнообразное эхо столиц и городов.

В Великопольше и во многих других воеводствах хотели выбирать саму Анну, а мужу её потом дать корону, которую она бы ему принесла. Эта мысль имела много сторонников.

Император разглашал устами своих послов, что сын его женится на Анне, Монлюк и французы по этому щекотливому пункту молчали, ни обещая, ни отпираясь. Говорили неоднозначно, давали догадываться, не хотели брать на себя обязательства.

Епископ Валанса Пибрать и все французы, знающие развратного Генриха, влюбляющегося в красавиц, одевающегося как кукла, выбирающего себе и самых ладных мальчиков в друзья и самых красивых дам в любовницы, хорошо знали, что женить его на немолодой, серьёзной, грустной польской принцессе было бы чрезвычайно трудно.

Им казалось, что, обеспечивая положение Анне, доходы, уважение, ставя её рядом с троном, не обязательно Генриху было на ней жениться. Была это помеха, неприятное препятствие, но со временем дающая удалить себя и очистить.

По городам никогда, может, как этой зимой, не съезжались многолюдней и не совещались шумней. Польская шляхта в те времена не грешила чрезмерным знанием европейских отношений и даже стран, расположенных на границе.

Друзья императора разбалтывали странности о его мощи и средствах, какие мог он использовать для добычи Короны, об Эрнесте (Рдесте, говорила шляхта) ходили также разные басни, а что же говорить о Генрихе, о царе, о Юхане Шведском и малолетнем его сыне, о всех иных, даже до Слупецкого Бандуры!

Имперцы, хотя необильно, понемногу раздаваемыми тихо деньгами приобретали себе сторонников, французы больше обещаниями и письменными обязательствами, в которых ставили золотые горы.

Монлюк давал на бумаге, кто что хотел.

На всё воеводство часто нужно было только одного красноречивого и оживлённого шляхтича, чтобы за собой повёл толпу и распространял эффективную пропаганду. Такая речь на съезде, на престольном празднике, во время ярмарки часто кусок страны готовила к будущему голосованию.

Там, где сталкивались два влияния, редко император побеждал числом. Он имел за собой магнатов, те, что поменьше, его боялись и не доверяли.

Духовенство колебалось между Генрихом и Эрнестом. Протестанты шли за Зборовским, несмотря на резню св. Варфоломея, хотя более горячие от него отрекались и слушать не хотели о том.

Так разделено было состояние умов накануне созыва элекцийного сейма, последствий которого никто предвидеть не мог. Набожные рассчитывали на Провидение и Святой Дух, а в действительности там, где толпы должны были голосовать под влиянием страстей и минутных раздражений, ни один ум на свете угадать не мог, кто удержится.

Один неразумный, резкий выкрик мог всё нарушить или вызвать неожиданный результат.

Также не удивительно, что более серьёзные люди, которых интересовала судьба страны, ходили мрачные, с тревогой выжидая последнего часа.

* * *

В минуты созыва сейма, когда мазуры уже начали стягиваться к Варшаве, а за ними и из более далёких земель съезжалась шляхта и сенаторы, наш Талвощ давно был в позиции.

Он не жил в замке, дабы не подвергнуть себя неприятности от тех, что его отсюда выпроводили, а больше потому, чтобы не увеличивать забот принцессе; но не было дня, чтобы он тут не находился, не виделся с Досей и не получал информацию.

Анна знала о нём, может, иногда тайно допускала его к себе, но не вспоминала и обходилась без услуги.

Как секретарь заменял его иной, как временный канцлер был кн. Соликовский. Тем не менее литвин был неслыханно деятельным, а так как Дося и он были убеждены, что Анна желала себе выбрать Генриха, хотя говорить об этом не могла, Талвощ бегал, приобретая ему сторонников.

Поскольку первыми представлялись на плацу мазуры, Талвощ познакомился с ними и пустил между ними лозунг, что нужно было голосовать за француза, тихо прибавляя, что это было желание, скорее приказ принцессы.

Передавали это из уст в уста, как тайну, но все очень быстро ею поделились.

Мазуры чаще видели Анну, полюбили её, жалели, хотели помочь и пойти за её мыслью.

Везде, где собралась их кучка, Талвощ оказывался, конечно, среди них и не было разговора, который бы не кончался тем, что, согласно воле Анны, нужно голосовать за француза.

Не был также без влияния этот викарий от Св. Марии ксендз Ступек, которого мы уже видели, когда речь была о закладе серебра. Талвощ с лёгкостью его заполучил для осиротевшей пани, набожность, добродетель, простоту обычая и величие которой Ступек знал давно.

Видел её страдающей и униженной при жизни короля и этого хватило, чтобы горячее сострадание к ней пробудилось в викарии.

А притом Генрих, как знало духовенство, был верным сыном церкви. Слово кс. Ступка значило больше, потому что говорило к сердцам во имя Бога.

Едва начали сюда не спеша стягиваться мазуры, уже был дан девиз, а заново прибывающие принимали его с легкостью.

Рядом с Генрихом шептали имя Анны. Шли они вместе.

Наступающая весна, прекрасная, тёплая, для счастливых весёлая, в замке объявилась грустной. Принцесса лежала почти постоянно хворой, вынужденная не вставать с ложа из-за лихорадки, которая на протяжении дней её трясла и не давала себя победить. Имела столько силы, что не спеша от пароксизмов вставала, выходила, принимала, занималась неотложными делами, но с каждым днём исчерпывался запас жизни, а болезнь упрямо тянулась.

Ни лекари, ни прославленные лекарства старых баб, ни молитвы не помогали. Даже в близкий уже костёл набожная пани, которая привыкла вставать на заутреню и идти молиться, не могла уже ходить и слушать мессу.

Болезнь вроде бы не опасная, временами, однако, страшно изнуряла. Пожелтевшее лицо, впалые глаза свидетельствовали о страданиях.

Дося, Зося Ласка, крайчина и иные дамы менялись у ложа принцессы, служа ей, обещали друг другу постоянное улучшение, но оно не приходило.

В свободные дни, когда появился Чарнковский, когда пришёл князь Соликовский, когда объявили шляхту и панов,