Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания - Уильям Теккерей

Джеймсу Тэйлору {21}

1 января 1851 г.

"Все, что вы говорите о мистере Теккерее, необычайно точно и очень для него типично. Он вызывает у меня печаль и гнев одновременно. Почему он ведет такой рассеянный образ жизни? Зачем его насмешливый язык так изощренно отрицает его лучшие душевные порывы и лучшие стороны его натуры?"

Джеймсу Тэйлору

2 июня 1851 г.

"...Мы с ним долго говорили, и, думается, он знает меня теперь немного лучше, чем прежде, хотя я в том и не уверена: он человек великий и странный..."

Джеймсу Тэйлору

Июнь 1851

"...Мистер Теккерей в восторге от успеха своих лекций, они, должно быть, немало споспешествовали его славе и достатку. Но он отложил очередную лекцию до следующего четверга, уступив настойчивым просьбам графинь и маркиз, которые по долгу службы должны сопровождать Ее Величество на Аскотские скачки как раз в тот день, когда он должен был читать ее. Я не стала скрывать от него, что, на мой взгляд, он поступает дурно, откладывая лекцию из-за дам, я и сейчас так думаю".

Джорджу Смиту

11 июня 1851 г.

"Я видела Рашель {22}, ее игра совсем иного свойства, чем все, случавшееся мне видеть прежде, - в ее игре была душа (и что за странная душа!), не стану описывать сейчас подробности, надеюсь вновь увидеть ее на сцене. Только она и Теккерей влекут меня к себе во всем огромном Лондоне, но он запродал себя светским дамам, а она, боюсь, самому вельзевулу".

ЭНТОНИ ТРОЛЛОП (1815-1882) {23}

ИЗ КНИГИ "ТЕККЕРЕЙ" (1879)

Он был не из тех людей, которыми владеет неизменная уверенность в себе и в незыблемости собственного положения, и даже когда оно упрочилось, он очень далек был от спокойствия. Не думаю, чтобы он когда-либо сомневался в своих мыслительных способностях или в посильности предпринятой работы, но сомневался во всем прочем. Сомневался в том, что мир оценит его труд, в том, что он справится и извлечет из своего ума достойный плод, сомневался в своей выносливости - страшился недостатка рвения, в своей удачливости, в том, что избежит всех невзгод, которые так часто обращают в прах труды писателей. Он сознавал свое могущество, но до последних дней боялся, что слабости окажутся сильней достоинств. Его натуре присуща была праздность: он отвлекался от работы - потом сердился на себя за это. Устоять перед соблазном было выше его сил - утехи жизни манили его неудержимо. Отговорка, придуманная в понедельник утром и позволявшая не делать дневную порцию работы, сначала доставляла ему невыразимое облегчение, но к вечеру оно сменялось глубоким сожалением, едва ли не раскаянием. Таким, как он, неведома завидная уверенность в себе, присущая иным его собратьям с первых шагов и с первых испытаний на литературном поприще. Поэтому ему бывало очень больно, если ему советовали сократить ту или иную книгу. Ну кто еще признался бы в подобном чувстве первому встречному? Но можно было предсказать наверняка, что Теккерей так и поступит. Не было случая, чтобы он тотчас же не обнародовал пусть самый маленький удар. "Они только скупают мою новую книгу. Вы уже видели мое последнее бесчинство...?" Я вижу мысленно, как написав к исходу дня столько-то страниц, он говорит себе о каждой, что она не удалась ему. Диккенс был уверен во всех своих страницах...

У Теккерея не было великого таланта собеседника. Не думаю, чтобы он блистал когда-нибудь в так называемом широком обществе. Он был не из тех, кого ценят в застолье как блестящего рассказчика. И только если собиралось два-три человека, он излучал веселье сам и заражал им остальных, но и тогда это бывало благодаря какой-нибудь шутке или забавной выходке, а не в разговоре на общие темы. Даже много лет спустя его старые друзья помнят смешные рифмы шуточных стишков, которые сами собой соскальзывали с его уст в подобные минуты. Он мог быть очень грустен, печаль, должно быть, постоянно угнетала его душу, но вдруг в нем вспыхивало чувство смешного, диковинные рифмованные строки лились рекой, словно наброски, которые он делал без малейшего усилия... Он вечно рифмовал. Как-то он задолжал мне пять фунтов семнадцать шиллингов шесть пенсов - мы вместе обедали в Ричмонде и я платил по счету. Я получил от него чек в стихах на соответствующую сумму, написанный на одной половине листка почтовой бумаги, на второй был выписанный по всей форме соответствующий финансовый документ. Эти стихи я подарил кому-то как его автограф, а наизусть уже не помню. Все это были только шутки, скажет мне читатель. Да, верно, шутки, но таков был Теккерей: всегда шутил и неизменно был серьезен. Чтобы понять его характер, нужно проникнуться сознанием того, что грусть в нем уживалась с буффонадой, слабость с насмешкой. В его душе жил дух бурлеска, тот самый дух, который не считает, что великое себя роняет, если оно напрашивается на улыбку.

О Теккерее говорили, что он циник. Лицо общественное следует судить на основании его труда во имя общества. Если он писал как циник - а здесь не место с этим спорить - значит, справедливо, чтобы его, снискавшего писательскую славу, именовали циником. Но по душевным качествам, заявляю я со всей решительностью, не было человека, который был бы дальше от цинизма, чем он. Если оставить в стороне воображение - дар, принесший ему признание, самой характерной его чертой было поистине женское мягкосердечие. Как можно скорей доставить другому человеку удовольствие - вот что составляло для него величайшую радость: вручить соверен школьнику, перчатки - девушке, угостить обедом знакомого, сказать комплимент женщине. Благодеяния его лились рекой, щедрость была непомерна. Однажды человек, хорошо известный нам обоим, признался мне, что попал в тяжелое положение. Ему незамедлительно нужна была большая сумма денег - что-то порядка двух тысяч фунтов, у него не было состоятельных друзей, к которым он бы мог без церемоний обратиться с такой просьбой, и ему грозило разорение. Раздумывая над этой печальной историей, я заметил Теккерея, который шел между двумя конногвардейцами по Хорсгардз и поделился с ним тем, что занимало мой ум. "Не хотите ли вы сказать, что мне следует найти недостающие две тысячи фунтов?" - воскликнул он свирепо и прибавил кое-что в сердцах. Я возразил, что мне это и в голову не приходило, я лишь хотел с ним посоветоваться. Тут на его лице мелькнула какая-то особая улыбка, он подмигнул и шепотом, словно стыдясь немного своей слабости, предложил: "Иду в половинную долю, если вы найдете второго". Так он и сделал всего за день или два до срока платежа, и сделал это не для друга, а для доброго знакомого, человека ему почти постороннего. Отрадно, что деньги к нему возвратились очень быстро. Я мог бы привести здесь множество таких историй, но по недостатку места и вследствие их схожести не стану утомлять читателя. Вот что я думаю о человеке, которого часто называли циником, но который кажется мне одним из самых мягких людей на свете, чутким, как само милосердие, - он шел по жизни, роняя перлы и швыряя бисер, творя добро и никогда сознательно не причиняя ближним боли.

ДЖОРДЖ ЭЛИОТ (1819-1880) {24}

Супругам Брэй

13 ноября 1852 г.

"..."Эсмонд" самая обескураживающая из всех книг, какие только можно себе помыслить. Помнить, Кара, как тебе не понравился "Франсуа ле Шампи" Жорж Санд? Так вот, в "Эсмонде" та же самая коллизия: герой на протяжении всей книги влюблен в дочь, а под конец женится на матери".

ДЖОН РЕСКИН (1819-1900) {25}

ИЗ КНИГИ "СОВРЕМЕННЫЕ ХУДОЖНИКИ" (1843)

Сравните громовой удар в конце тридцать второй главы "Ярмарки тщеславия" с определенным отрывком из "Илиады": "Мрак опустился на поле сражения и на город: Эмилия молилась за Джорджа, а он лежал ничком, мертвый, с простреленным сердцем". Об этом много можно было бы сказать. Автор очень сочувствует Эмилии и отнюдь не грешит неверием в силу молитвы. Он знает, как все мы, что каждая молитва должна каким-то образом быть услышана, однако таковы факты. Мужчину и женщину разделяют шестнадцать миль, она на коленях молит о нем бога, а он лежит, уткнувшись лицом в грязь. Как много любви в ее душе, как много свинца в его груди. Думайте об этом, что хотите...

ГЕРБЕРТ УЭЛЛС (1856-1946) {26}

ИЗ СТАТЬИ "СОВРЕМЕННЫЙ РОМАН" (1911)

Почти во всех романах, которые завоевали себе прочное место среди величайших произведений мировой литературы, не только от начала и до конца чувствуется личность автора, но встречаются также его откровенные и непосредственные излияния. Самый неудачный пример авторских отступлений, который даже отпугивает от такого приема, - это, конечно, отступления Теккерея. Но мне думается, беда Теккерея не в том, что ему нравятся отступления, а в том, что, прибегая к ним, он использует нечестные приемы. Я согласен с покойной миссис Крейджи, что Теккерею была свойственна какая-то глубоко укоренившаяся пошлость. Пошлой выглядит его притворно вдумчивая, наигранная поза светского человека; совсем не этот человек, а беззастенчивый, нахальный задира, который после обеда с наглым видом греется у камина, надуваясь от сытости и спеси, ибо он весьма преуспел и в литературе и в свете, - вот кто выступает от первого лица в романах Теккерея. Это не сам Теккерей, это не искренний человек, который смотрит вам в глаза, изливает душу и ждет вашего сочувствия. Однако, критикуя Теккерея, я вовсе не отвергаю в принципе авторских отступлений.