Старьевщица - Олег Рой

Прямо перед ним, на самом верху мусорной кучи валялся большой венок из когда-то живых цветов, листьев папоротника и еловых веток. Еще недавно он, очевидно, стоил весьма и весьма недешево, это было ясно и до сих пор. Но теперь цветы завяли, ветви и листья помялись и поломались, а позолота с надписи на траурной ленте осыпалась, так что теперь при всем желании нельзя было разобрать, кому предназначалась эта дань последней памяти. И при взгляде на этот выброшенный венок у Андрея вдруг непроизвольно мелькнула мысль, что венок этот похож на его жизнь. Пройдет еще совсем немного лет — и блеск так же осыплется, он так же окажется выброшенным в мусорную кучу, никому не нужный и всеми забытый. И никакие деньги, сколько бы их у него ни было, не в силах хоть что-то изменить в этом неизбежном процессе…

Побыстрее отогнав от себя эти мысли, он постарался переключиться на что-то более позитивное. Он попытался думать о маме, вспомнить ее, представить ее образ, но это у него никак не получалось. Виделось что-то такое смутное, туманное, расплывчатое — и все, на удивление, крайне неприятное. Вот они вдвоем осенним вечером идут домой из детского сада. Резко похолодало, лужи затянулись тоненьким хрупким ледком, и маленькому Андрею ну просто нестерпимо хочется остановиться у каждой лужи и постучать по ней резиновым сапожком, ломая этот новенький лед на мелкие осколки. Он отстает от матери, с размаху бьет ногой по луже — лед неожиданно легко проламывается, а под ним оказывается неожиданно много воды, она грязным фонтаном взлетает из-под его ноги, густо забрызгивая и его, и маму. И мама раздраженно кричит на него, ругает какими-то обидными словами, отвешивает затрещину и, больно сжав в руке его пальцы, тащит за собой… Или другое воспоминание, о темном зимнем утре, когда сон так сладок и так хочется хоть немного, самую капельку, еще поспать… Мама настойчиво будит его, потому что уже пора в школу, но ему настолько неохота вылезать из теплой постели, что он притворяется, будто не слышит ее ворчания и окриков. И тогда мать рывком ставит его на ноги, бьет по спине мокрым холодным полотенцем и волочет за ухо в ванную, оцарапав щеку острыми ногтями… Вспомнился и еще один случай, уже из юности. Ему пятнадцать, он уже учится в техникуме и собирается на очередное свидание с девушкой. На нем его гордость — новенькие джинсы «Wrangler», первые в его жизни фирменные джинсы, купленные у спекулянтов на самостоятельно заработанные деньги, просто бешеные деньги — сто рублей. Перед уходом он заскакивает на кухню, где мама печет пирожки с мясным фаршем и луком.

— Погоди, не убегай голодным, съешь хоть один пирожок на дорожку, — говорит мама. На столе перед ней — большое блюдо, покрытое старым дырявым полотенцем.

Андрей торопливо хватает с блюда один пирожок, разламывает его, но тот оказывается таким обжигающе-горячим, что он невольно роняет его, и вывалившаяся начинка попадает аккурат на новенькие джинсы, оставив на них здоровенное жирное пятно. Это просто катастрофа! Как же он орал тогда на мать! Но и она не молчала, тоже кричала в ответ, что он эгоист, думает только о себе и какие-то сраные джинсы ему дороже родной матери…

Да, только такого рода воспоминания роились в его голове, пока он сидел у мусорной кучи на кладбище. Но при этом восстановить в памяти яркий образ матери никак не удавалось. Возникали лишь отдельные фрагменты мозаики — пронзительный, срывающийся на визг голос, когда она на него кричала, некрасиво выбившиеся из жидкого пучка прядки волос, черные войлочные ботинки «прощай, молодость!», замызганный серый болоньевый плащ, в котором она ходила вплоть до холодов, торчащие из-под одеяла желтоватые пятки… Эта ее привычка всегда высовывать ступни из-под одеяла почему-то ужасно раздражала его. Не меньше, чем ее манера, говоря о еде, постоянно употреблять уменьшительно-ласкательные суффиксы — не хлеб, а хлебушек, не лапша, а лапшичка, не мука, а мучка, огурчики, сметанка… Тьфу ты, до сих пор аж передергивает, как противно!

На дорожке, совсем рядом, вдруг раздались чьи-то шаги, Андрей был даже рад, по крайней мере, это хоть на миг отвлекло его от неприятных раздумий. Но вот того, что на кладбищенской тропинке вдруг покажется Старьевщица, одетая в черные брюки, темно-лиловую блузку и такого же цвета туфли на высоких шпильках, он никак не ожидал. Зато она, очевидно, изначально настроилась на встречу с ним, поскольку не выразила никакого удивления, увидев его, а уверенно подошла и присела рядом — прямо в шелковых брюках на грязную землю. И это совершенно не понравилось Андрею, уж кого-кого, а вот ее-то он сейчас совершенно не хотел видеть.

— Зачем ты пришла сюда? — недружелюбно буркнул он. — Я тебя не звал.

— Чего ты бесишься? — хмыкнула она в ответ. — Из-за того, что цветы испортили костюм? Подумаешь, велика ли важность! У тебя теперь столько денег, что ты можешь не только каждый день, но даже каждый час покупать себе по самому дорогому костюму в лучших бутиках Англии, Франции или Италии.

— При чем здесь костюм? — возмутился он. — Дело не в этом. Я злюсь совсем не поэтому.

— А почему же? Может быть, ты мне расскажешь об этом? — вкрадчиво поинтересовалась она.

— Я хочу вспомнить маму…

— Так ты ж ее помнишь, — живо возразила Старьевщица. — Не может быть, чтоб ты забыл, как она выпорола тебя за двойку в тот день, когда от вас ушел твой отец. И то, как она болела, ты тоже прекрасно помнишь. Ты тогда только начал встречаться с Катей и всей душой рвался к своей любимой девушке, дорожил каждой минутой. А тут, как нарочно, нужно было тащиться к матери в больницу, на другой конец Москвы, да еще по дороге обегать магазины и аптеки, покупая то, что ей нужно, и везде отстоять очередь. Неужели ты забыл, как злился из-за этого на мать, как готов был просто ненавидеть ее? И как ты обрадовался, когда она наконец умерла, освободив тебя от тягот ухода за ней? Виду ты, конечно, не подавал, изображал перед знакомыми вселенскую скорбь — но в глубине души просто ликовал, что освободился и что теперь ничто не стоит между тобой и твоей любимой Катюшей? И похороны матери ты тоже помнишь очень хорошо. Как она лежала в гробу, в белом платочке, но сама вся какая-то серая и точно восковая. Ты ведь не забыл, что ее вид вызвал в тебе такое отвращение, что ты побрезговал поцеловать ее? Все подходили прощаться с ней, а ты специально подошел последним, наклонился, но так и не поцеловал, только сделал вид…

— Но я не хочу помнить это! — Андрей не выдержал и сорвался на крик. — Я хочу вызывать в памяти хоть что-то… Хоть что-то хорошее. Не может быть, чтобы родная мать, которая меня любила — а она любила меня, я знаю это! — не была связана для меня ни с чем светлым, добрым и хорошим! Этого не может быть, слышишь? Чтобы она ни разу не приласкала меня, не сказала мне ни одного теплого слова, не сделала ничего такого, что оставило бы во мне светлый след… Так ведь просто не бывает! Но ничего, ничего подобного у меня в памяти нет!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});