Проживи мою жизнь - Терри Блик

От трогающих кудри пальцев Орловой кожа на шее, лопатках, груди болезненно натянулась, сердце ухало кузнечным молотом, волны тягучей музыки пронизывали от макушки до ступней, но Майя, двигаясь плавно и уверенно, будто впервые увидев, рассматривала бархатистую щёку тангеры, тёмные тени от опущенных длинных ресниц, красиво очерченные губы, маленькое розовое ухо с бриллиантовой капелькой, ровную линию подбородка, скульптурные прямые ключицы, смиряя пугающее и дикое желание пройтись по этим сокровищам пересохшими губами.

Майя очнулась, как от удара, только тогда, когда в ухо ударил раскалённый, задыхающийся, будто после быстрого бега, шёпот Дианы:

– Май, всё, отпускай!

Осознав, что музыка закончилась, и пары покидают танцпол, резко опустила руки, разрывая объятия, и попыталась отступить, но тангера не отпустила её, мягко потянув за руку в сторону:

– Ни шагу назад!

Верлен аккуратно высвободила пальцы из углей ладони танцовщицы, стиснула локти, защищая обожжённое танцем сердце, матерясь на себя за вспышку страсти, лихорадочно вычисляя, поняла ли Диана, что с ней случилось. Постояла, маятно озираясь, потом негромко спросила:

– Думаешь, я справилась?

Диана торжествующе подмигнула:

– Даже не сомневайся!

Было так непривычно ощущать рядом пылкое, сильное, уверенное тело Майи, видеть жгучий золотистый взгляд, оглаживающий лицо, что Орлова, почти теряя над собой контроль, пытаясь отвязаться от настойчивого желания безоглядно, посреди толпы, впиться губами в твёрдо-огненный гордый рот, стараясь быть насмешливой, предложила:

– Теперь ты можешь выбирать любую! Смотри, сколько голодных кошечек на тебя заглядывается!

Предложила и ужаснулась: а что, если она и в самом деле пойдёт и выберет себе какую-нибудь девицу, но – не её? Между тем, шальное безрассудство, прозвеневшее в голосе Дианы, отрезвило Верлен:

– Я, пожалуй, отойду. Ты, если хочешь, иди, а мне нужно передохнуть.

Вышибленный из колеи рассудок уже просто визжал, как аварийная сирена: «Беги, беги отсюда, пока можешь, ты ведь сгоришь рядом с ней! Какие кошечки, Господи?»

* * *

Уже зазвучали первые такты новой танды, но Диана всё стояла рядом, и Верлен чувствовала прикосновение её взгляда к правому виску, тому, где белел многолетний шрам.

Внезапное осознание смысла предложения Дианы вспенилось перекисью вокруг свежей раны. Эта необъяснимая лёгкость, странная свобода тангеры – не принадлежать никому – оказалась болезненной трещинкой на губе: вроде и понятно, и вовсе не смертельно, а мешает. Вздрогнула от невольной догадки: что верность, что ревность – из одних букв состоит, складывай, как хочется, а то, что для неё искры, для танцовщицы равно штриху на бумаге, мигу, навечно врисованному в отставленное полотно.

Верлен едва заметно отступила, чтобы выйти из пеленающего кокона муската и жасмина, от лёгких, но повелевающих подчиняться касаний запястий. Уже поворачиваясь корпусом, уловила движение за плечом и поймала чуть разочарованный взгляд Дианы, брошенный наискось, когда из-за спины послышалось сдержанное басистое приветствие и протянулись руки, облапили Орлову. Та придушенно пискнула, улыбнулась и, повернув парня лицом к Верлен, представила:

– Май, знакомься: Павел Солодов. Майя Верлен.

Доля секунды – и директор службы безопасности немедленно подчинил себе разгорячённую и готовую на сумасбродство девушку. На лицо упала маска вежливой бесстрастности:

– Добрый вечер, Павел.

Солодов опешил, но быстро взял себя в руки:

– Добрый вечер, госпожа Верлен. Какая приятная неожиданность! Не знал, не знал, что Ваше семейство посещает подобные мероприятия. Я думал, Вы всё больше по званым балам да приёмам… А Вы одна или с эскортом? Август не упоминал таких пикантных подробностей…

Он явно был навеселе. Майя внимательно смотрела на откровенно дерзившего приятеля своего брата и невозмутимо, словно находясь на рабочем месте, просчитывала варианты дальнейших действий. Несколько мгновений Диана обеспокоенно пыталась понять, что происходит между Павлом и Майей. Почувствовала себя выброшенной из странного разговора, расстроилась, но независимо дёрнула плечом и уже собиралась отойти, но тут сильные мужские пальцы сжали её руку:

– Диана, дорогая, одну танду, умоляю!

Солодов поднёс к губам её ладонь и нарочито осыпал невесомыми поцелуями:

– Пожалуйста! Мы так давно не были вместе!

Диана бросила извиняющийся взгляд, на Верлен, но руки не отняла. Лишь негромко объяснила:

– На милонге не принято отказывать. Мы потанцуем, и я вернусь.

Павел сначала откровенно уставился на хлопковое шитьё на груди Верлен, а потом сопнул носом:

– Ты забыла добавить «может быть». Может быть, и не к кому будет возвращаться.

Диана вопросительно вскинула бровь:

– Будь добр, объясни, что сегодня с тобой?

Солодов положил руку на талию танцовщицы, увлёк за собой, коротко хохотнул:

– Да её тут же уведут, стоит тебе отступить! Это же свежее мясо для наших тигриц!

Обернулся, нагло подмигнул и вышел на паркет.

Верлен от такого хамства едва удержала привычное спокойствие на лице. Она чувствовала, что её просто раздирает на куски: рысья гибкость Дианы оказалась зажатой в агрессивные руки, крепко прижатая к партнёру грудь потеряла отчаянную остроту и пленительную податливость, неуклюжая игривость Солодова сбивала акценты, и отчётливо было видно, что Орлова не испытывает удовольствия от танца. Майя вздохнула: «Ты всё придумываешь. Это тебе хочется, чтобы – так. Чтобы ты была единственной, кто… А, всё, забудь. Вот сейчас я точно не уйду. Эта враждебность, ожесточённая насмешка… Не возникает просто так. Под ней явно кроется давняя и личная обида. Кто только её нанёс? Ты хотел меня испугать? Унизить? Заставить отступить? Ты почувствовал во мне угрозу? Ты ревнуешь Диану? Достаточно ли этого, чтобы хамить? Очевидно, ты обо мне знаешь. Не думаю, что мне приятно.

И надтреснутость в голосе. Что это? Отчаяние? У тебя, что, последняя попытка? Пробуй, мальчик. Пробуй. Я тебе не соперник. Только не держи её, жадный, душный прожигатель жизни, будто сжимаешь горлышко бутылки, она – литая гроздь золотого винограда. Жаль, тебе разница невдомёк, а потому она не будет твоей… Господи, взять бы на набережную пачку листов, карандаш, и сидеть, смотреть на изумрудную воду, рисовать битым, жёстким грифелем жалкую боль, пить галлонами горький кофе и на каждом росчерке – умирать… Не отвлекайся. Смотри, понимай.

А ты опасен, мальчик. Ты видишь меня в первый раз, а уже ненавидишь, вон как гранитной пылью сверкает твой жалящий взгляд. Только ты просчитался, мальчик. Я не прощаю ни ветошного хамства, ни шуршащей подобострастной лести. Ты преподнёс мне и то, и другое. Ты боишься меня, мальчик. Правильно делаешь. Почему? Потому ли, что это – квир, и я могу использовать это против тебя? Потому ли, что боишься, что я уведу у тебя Диану? Вот это вообще вряд ли. Или здесь что-то иное, более серьёзное? Хотя потерять любимую, кажется, страшнее ничего нет. Через страх нужно идти насквозь, мальчик, а ты в нём залип, и ты воняешь этим страхом. Значит, я найду то, чего ты боишься».