Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

себя очень темная правда. Думаю, не только моя, но и мировая. Проектируя книгу, я не мог не акцентировать острой двойственности моего отношения к собственным рисункам, поэтому на левом титуле под заглавием «HOMO EROTIKUS» я добавил в скобках подзаголовок – “Out of the deep of disgust & fascination” («Из глубины омерзения и очарования») Это и есть подлинность моих взаимоотношений с книгой «Homo Erotikus».

Ел. Ф.: Если вы так озабочены суждением русского зрителя, если, как вы говорите, все, что вами делается, предназначено России, то почему вы покинули Россию?

Б.Л-Б.: Читайте мою прозу, читайте мои стихи. Там вы найдете многое, пробующее отвечать на ваш вопрос. А последняя правда выражена очень коротко и страшно в словах Елены Боннар: «Эмиграция – это всегда трагедия». Заметьте, не ошибка, а именно трагедия. Суть моей личной трагедии в том, что Россия не хотела, или не могла иметь меня, как творческую личность, никак иначе, кроме как через эмиграцию. О том, что я вовсе не нужен России, я не хочу думать, не могу в это верить. Значит просто судьба такая.

Ел. Ф.: «Homo Erotikus» – это целый мир. Об этой книге можно говорить и расспрашивать очень долго. Я, как тот итальянец-редактор, задам вам, Борис, только один вопрос. Но трудный! Можно?

Б.Л-Б.: Да, пожалуйста! Я, видимо, рождён для трудных вопросов!

Ел. Ф.: В ваших рисунках есть совершенно определенная закономерность: женщина в них сохраняет всю полноту своей женственности, пластичности и белизны, а мужчина предстает в виде чудовищном, зверином. Откуда этот мрачный взгляд на мужчину, как на монстра?

Б.Л-Б.: Мне кажется, что в сексуальности женщина сохраняет и утверждает себя. Женское воплощает природу, а природа расцветает плотью. Мужчина же, и в этом я тоже убежден, теряет себя в плотском эротизме, ибо мужское, есть, прежде всего, духовное, то есть то, что воплощает себя творчески, а не природно. Мои убеждения отнюдь не общеобязательны и не претендуют на окончательность. Но вот сегодня, в 2005 году, для меня нет сомнения в том, что мужчина, желающий женщину и обладающий женщиной, неизбежно приемлет образ звериный. Я даже думаю, что, оставшись до конца человеком, нельзя сексуально возжелать женщину и невозможно ею плотски овладеть. Лобзающий монстр, монстр, вожделеющий, пенетрирующий и пожирающий, – это, собственно, и есть Homo Erotikus.

Ел. Ф.: Судя по тому, что замыслами вы не живете, бесполезно было бы спрашивать вас о творческих планах?

Б.Л-Б.: Бесполезно, Леночка! Я не знал бы, что ответить на этот вопрос. Я не строю планы на будущее, но моя повседневность в ее непрерывной реализации и есть мое будущее. Я встречаю его всякий новый день и жду от него сюрпризов.

Ел. Ф.: Спасибо за беседу, Борис!

Б.Л-Б.: Вам спасибо, Леночка, за интерес к моей книге и ко мне.

___________________________________

Оставшись одна, я вновь пробую открыть книгу наугад и тут же захлопываю, шарахнувшись от бесстыдной наглости «лобзающих и пожирающих монстров». Открываю еще раз, снова наугад, и растворяюсь глазами в волшебных плетениях льющихся линий. Нет, эту книгу описывать бесполезно. Надо ее видеть. Не берусь предсказать, какова будет зрительская реакция, но в одном не сомневаюсь, – реакция будет сильная. Такой книги Россия еще не видела.

Для портала «Сетевая словесность»

2005 год, Москва

Поэзия – прежде всего музыка!

Борис Левит-Броун – поэт, прозаик, религиозный философ. Автор многих книг. Живет в Италии. Сегодня он отвечает на вопросы Евгения Степанова.

Е.С.: Кем Вы больше себя ощущаете: поэтом, прозаиком, философом?

Б.Л-Б.: Как музыкант я – поэт. Как переживатель жизненной низины я – прозаик. Как мечтатель о запредельном и созерцатель мечты я – философ. А как левит, я – учитель. Тут многочастное, но единое целое. Его нельзя сецировать. Это значило бы обокрасть себя и тех, кому я пишу. Органически складывается так, что сегодня я больше прозаик. «Лета к суровой прозе клонят» – эта фраза уже давно стала бы трюизмом, если бы не была так обезоруживающе точна. Поэзия покидает нас вместе с Софией. Видимо, я уже отдал в мир мою поэзию и мою софию. Остались «лета» и проза.

Е.С.: А что означает ваше «как музыкант я – поэт»? Вы что и музыкант тоже?

Б.Л-Б.: Да, но дело не в этом, а в самой поэзии. Как ни квалифицируй, поэзия – прежде всего музыка. Она должна, она обязана звучать.

Е.С.: Ваша проза поэтична. А в чем, на Ваш взгляд, отличие прозы от поэзии?

Б.Л-Б.: Нет, моя проза прозаична. В ней есть «поэзия» в смысле склонности к лирике и вольности неологизмов, но сущностно она именно прозаична, заточена сначала на образ, а уже потом на звучание. Звучащая проза – это всегда удача, а вот незвучащая поэзия – это тяжелое поражение. Большинство «поэтов» я не считаю поэтами или считаю лишь очень косвенно. Знаете, все куда-то прутся. Актеры – в режиссеры, прозаики – в поэты, читатели – в ценители. Толку – квази ноль. Читатели искренне почитают себя любителями, хуже того… ценителями поэзии. Они ищут и легко находят в современной «поэзии» множество прозаических удач и не нарадуются своим «поэтическим» кумирам. Святая простота! Прозаик и поэт – два разных духовных типа, две разные художественные ориентации. Прозаик – образник, поэт – песенник.

Е.С.: Но вот Вы же сочетаете в себе эту разнотипность… Как?

Б.Л-Б.: Не знаю. Сочетаю и все. Может быть, Создателя отвлекли, когда он сыпал на мою чашку весов? Однако, возвращаясь к теме прозаичности и поэтичности, Вы помните «Афинскую школу» Рафаэля? Так вот прозаик – это Аристотель, простравший руку вниз, в конкретику земли, а поэт – это Платон, указующий перстом в неопределенность небес. Поэзия, коротко говоря, – это пальцем в небо, в «никуда»… в сопряжения облаков, в мерцание светил, в музыку ниоткуда, в радость и муку нипочему. Поэт, перегружающий свой текст образными находками, рискует сбиться со звучания, потерять мелодию. Стих, как звучание, умирает, остается рифмованная структура, годная для прозы, но мертвая для поэзии. Это не значит, что поэзия обречена быть образно бедна. Но ее образность должна любовно покоряться звучанию, обуздывать себя во имя мелодизма.

Е.С.: А что Вы скажете о современной поэзии?

Б.Л-Б.: Скажу, что я в ней уже не ориентируюсь. Впрочем, мое мнение – очень издалека. Меня не ласкали толстые журналы, меня не проштамповали в Стокгольме, меня не представляли аудиториям престарелые мэтры-шестидесятники. Я не нагружен весом авторитетности, необходимым для «высказываний о…»! Помню, Бродскому сразу после вручения Нобелевской задали вопрос типа (вот не