Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

заставляли искать какие-то драматические образы и сюжеты.

Эстетика была случайная. Я, не задумываясь, брал всё, что знал, что к тому времени успел увидеть из мира искусств, и что поддавалось моему неумелому карандашу. Эстетическое чувство отдавало свои команды, над которыми я не рефлектировал, просто исполнял в погоне за выразительностью. Это была трудная борьба с неумелостью. Надо было как-то умудриться суметь то, чего не умеешь. На это ушли юношеские годы.

Ел. Ф.: Когда же возникла эротика, как тема?

Б.Л-Б.: Первые эротические рисунки появились в письмах жене из армии. Собственно, это было одно сплошное ежедневное письмо длиной в два года. Армия безжалостно оторвала меня, тогда уже двадцатитрехлетнего, от радостей молодого супружества. Жизнь скомандовала разлуку тел, и я силился обмануть ее рисованием желанного и невозможного. О тех рисунках нельзя говорить, как о произведениях искусства. Их и вспоминать неловко, не то, что обсуждать. Это была одержимость. Давно дело было. Семидесятые – преданье старины глубокой.

Ел. Ф.: И что же дальше?

Б.Л-Б.: Дальше наступил конец армейской муки. Начались годы нормального быта, то есть, правильно расчерченного «счастья» в ограниченных кубиках советской коммуналки. Разлука тел кончилась, желанное стало возможным. Эротическое рисование, как проблема компенсации, отпало.

Ел. Ф.: Но книга «Homo Erotikus» все же возникла?

Б.Л-Б.: Это уже совсем иное. Тут дело зрелое и художественное. Изредка я возвращался к эротическому рисованию еще в советские годы, но по-настоящему оно сложилось уже в годы эмиграции. Шок перехода из игрушечного мира застрахованной советской урезанности в мир равнодушной и опасной свободы был ужасен. Я надеялся найти культурную Европу, а нашел Европу цивилизации. В недрах механизма этой цивилизации без труда просматривалась эротическая ось. Открывшийся передо мной мир был грубо фаллоцентричен, демонстративно озабочен и озабоченностью своей отменно торговал. Сначала мне сделалось жутко, потом – смешно, а потом я начал рисовать. И это снова была эротика, хотя отнюдь не компенсаторного свойства. Тут уже было эстетическое, тут возникали образы не только и даже уже не столько моей сексуальной одержимости, сколько фанатической фиксации, – не только моей, а всего окружающего мира, – на плотском эротизме. Из магмы смешного и жуткого, прокаленного моей собственной чувственностью, выпрыгивали идеи такой необычности, а порой, такой разнузданности, каких я бы в себе и не заподозрил.

Ел. Ф.: И это сразу был замысел «Homo Erotikus»?

Б.Л-Б.: Да нет, конечно! Я вообще не живу замыслами. Только спонтанной повседневностью. Это была чистая импровизация. Рисунки просто возникали и накапливались. Для меня это была бескорыстная радость общения с листом.

Между тем, эти рисунки уже могли быть зрительским объектом, а не только интимным моим достоянием. Естественно, возникли и первые зрители. Впечатления бывали диаметрально противоположны, но, как правило, это были сильные впечатления. Кто-то ужасался, кто-то возмущался, некоторые восхищались. Случались и очень смешные вещи, особенно с женщинами. Некая сердобольная знакомая была так взволнована просмотром, что всерьез обсуждала необходимость срочно помочь мне избавиться от мучающих меня сексуальных проблем. Другая вполне зрелая дама, которой моя жена решила показать рисунки, долго молча разглядывала, постепенно покрываясь испариной и уходя пунцовостью за кромку волос, а потом растерянно промямлила: «Что ж он тогда делает в постели?» Однажды я наблюдал респектабельную немецкую фрау, богатую и многое на свете повидавшую, за разглядыванием моих рисунков. Зрелище было занятное. Перекладывая листы, она понимающе кивала, оценивающе вытягивала губы, очень знающе ухмылялась, и только один раз, поехав вверх бровями, пробубнила себе под нос: «Na ja… das ist aber shon ein bilichen zu viel!..» («Ндааа, это, пожалуй, уже немножечко слишком!..») Я потом пытался отыскать в моих рисунках что-нибудь, что могло бы быть «немножечко слишком» для западной светской женщины с богатым альковным прошлым. Так и не нашел! Скорее всего, она просто где-то отстала, не поспела собственным воображением за моей сексуальной фантазией.

Комически отреагировал на мою эротику эмигрантский мир. По Франкфурту поползли слухи. Они липли к языкам и мутили Майн. Я даже согрелся в воздухе горячего неодобрения. Приходилось слышать в обществе: «Видишь вон того, лысого! У него сексуальная графика и он бьет свою жену!» Ладно, на «сексуальную» графику согласен. Допустим – плюрализм суждений. Мир, как ни как, свободный. Но жену-то мне за что бить? Похоже, на взгляд нормальных людей, тот, который способен рисовать такое (!!!), не может щадить женщин. Так что, «не мысля гордый свет забавить», прослыл я «опасным чудаком».

Ел. Ф.: Ну, ладно, это все больше анекдоты.

Б.Л-Б.: Жизнь вообще, Леночка, если ей посчастливилось не рухнуть в трагедию, развивается, как анекдот.

Ел. Ф.: А серьезные ценители у вашей графики были?

Б.Л-Б.: Нашлись и серьезные. То были люди с настоящим пониманием и эстетической развитостью, способные оценить художественные качества рисунков, прочитать ассоциативный ряд, воспринять мой диалог с культурой и перекличку с учителями графического мастерства, которые у меня, конечно, есть, хотя я никогда не подражал им впрямую. Среди серьезных ценителей были и русские, и немцы. Позже, когда я стал возить альбом в другие страны, добавились голландцы, итальянцы. Энтузиазм некоторых из них оказался достаточно неуемен, чтобы рекомендовать меня галереям эротического искусства во Франкфурте и Амстердаме. Результат был для меня и поразителен и лестен. Европа наотрез отказалась меня выставлять. «Слишком художественно, – говорили мне, – мы это продать не сможем!» Вот так. Это и есть свобода, когда ты можешь идти в любую сторону, но тебя никуда не приглашают! Попробовал я, было, обратиться в издательства эротической литературы. И услышал тот же популярный мотивчик о «слишком высокой художественности» моих листов и о том, что «клиентель», увы, желает вещичек попроще. Так я сделал ещё одно открытие! Оказывается, художественный уровень бывает не только недостаточно высок, но и слишком… Прежде не знал, а вот теперь открыл. Ученье, говорят – свет, но в результате учения иногда воцаряется тьма.

Ел. Ф.: Где же, все-таки, начало истории вашей книги?

Б.Л-Б.: В жадности! Тут вот какая история. Со временем у меня стали появляться покупатели. Чего бы, кажется, лучше. Ну, я так поначалу и решил, тем более что возникали действительно выгодные предложения. Продал я лист, продал другой, а потом вдруг сообразил, что начинается непоправимое. Вот так и растащат, подумал я, меня в разные стороны по листику, похоронят на респектабельных частных стенках, или еще того хуже, в склепах очень долгих и очень темных ящиков, и растворится в небытии придуманный и воплощенный мною мир эротической графики, который я уже видел в общих стилистических чертах. Эта грустная перспектива породила во мне антизападный революционный протест, а из чувства протеста,