Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Следом шёл верблюд, который нёс на себе Шангуань Чжаоди, жену Сыма Ку. За эти годы её нежное, даже изящное лицо ничуть не изменилось. Она была в белой поблёскивающей накидке поверх куртки из жёлтого шёлка — на подкладке, с косым запахом, в красных шёлковых шароварах и изящных жёлтых кожаных туфельках. На руках — браслеты из тёмно-зелёной яшмы, на всех пальцах, кроме больших, — восемь золотых колец, а в ушах — блестящие зелёные виноградинки. Позже я узнал, что это были изумруды.

Не забыть бы упомянуть про моих высокочтимых племянниц, ехавших на верблюде сразу за Чжаоди. Толстая верёвка, пропущенная между горбами, соединяла два стульчика-корзины, сплетённых из навощённых веток. В левой корзине с цветами в волосах сидела Сыма Фэн, в правой — так же принаряженная Сыма Хуан.

Потом на глаза мне попался американец Бэббит. Сколько ему лет, было так же трудно сказать, как определить возраст ласточки, но по огоньку в его кошачьих глазах я решил, что он очень молод, — лишь недавно навострившийся топтать курочек петушок. А какое красивое перо было у него в голове! Верблюд покачивался, а его поза оставалась неизменной, — он напоминал привязанного к поплавку и пущенного в воду деревянного мальчика. Меня очень впечатлило такое умение, но вот как у него это получалось — оставалось загадкой. Лишь потом, когда мы узнали, что он американский военный лётчик, стало понятно, что он и верхом на верблюде чувствует себя как в кабине самолёта. Он не на верблюде ехал, а управлял бомбардировщиком «кэмэл», сажая его в глубоких сумерках на главной улице самого крупного городка северо-восточного Гаоми.

Замыкал шествие Сыма Тин. Этот член славной семьи Сыма ехал, понурив голову, без всякого настроения, верблюд у него был весь запылённый да ещё и хромал на одну ногу.

Собравшись с духом, Лу Лижэнь подошёл к верблюду Сыма Ку, надменно козырнул среди клубов пыли и громко обратился к нему:

— Командир Сыма, в этот день всенародного ликования мы рады приветствовать вас и ваших бойцов как гостей в укрепрайоне нашего отряда.

Сыма Ку расхохотался так, что чуть не свалился с верблюда. Похлопав по лохматому горбу, он обратился к кавалеристам, стоявшим перед ним и за ним:

— Нет, вы слышали, какую чушь он несёт?! Какой укрепрайон? Какие гости? Здесь мой дом, эта земля моя, кровная, здесь, на этой улице, моя матушка кровь пролила, когда меня рожала! Устроились тут, клопы вонючие, присосались к нашему Гаоми! Хватит, вон отсюда! Убирайтесь в свои заячьи норы, освобождайте мой дом!

Говорил он с яростным ожесточением, звучно и выразительно, чётко выговаривая слова. После каждой фразы он с силой хлопал верблюда по горбу, тот вздрагивал, а солдаты при этом разражались неистовым рёвом одобрения. Лицо Лу Лижэня после каждого хлопка становилось всё бледнее и бледнее. Наконец раздражённый донельзя верблюд напрягся всем телом, оскалил зубы, и вылетевшая из его широченных ноздрей вонючая кашица растеклась по лицу комиссара.

— Я протестую! — отчаянно завопил тот, вытираясь. — Я выражаю решительный протест, я доведу это до сведения самых высоких властей!

— Здесь самая высокая власть — это я, и вот тебе мой указ: даю полчаса, чтобы убраться из Даланя. По истечении этого времени применю оружие! — провозгласил Сыма Ку.

— Настанет день, придётся испить тебе горького вина, что сам приготовил, — мрачно бросил Лу Лижэнь.

Не обращая на него внимания, Сыма Ку громко скомандовал:

— Проводить этих друзей за пределы нашей территории!

Бойцы на лошадях и мулах сомкнули свои ряды. Оттеснённые подрывники двинулись в наш проулок. Там с обеих сторон через каждые несколько метров стояли вооружённые люди в штатском, они же заняли позиции на крышах домов.

Спустя полчаса промокшие до нитки бойцы батальона подрывников карабкались на противоположный берег Цзяолунхэ, и луна освещала их лица холодным светом. Переправилась большая часть отряда. Остальные, воспользовавшись суматохой, улизнули в кусты на дамбе или проплыли вниз по течению, выбрались на берег в безлюдном месте и, выжав одежду, под покровом ночи разбежались по домам.

Несколько сот бойцов стояли на дамбе как мокрые курицы, поглядывая друг на друга. У одних текли слёзы, другие втайне радовались. Окинув взглядом своих разоружённых солдат, Лу Лижэнь рванулся было к воде, явно с намерением утопиться, но его удержали крепкие руки. Он постоял ещё немного, погруженный в мрачные мысли, потом вдруг поднял голову и злобно заорал в сторону ликующей толпы на другом берегу:

— Погоди, Сыма Ку, настанет день, мы вернёмся, и прольётся кровь! Дунбэйский Гаоми наш, а не ваш! Да, пока он у вас, но всё вернётся на круги своя, и он снова будет нашим!

Что ж, пусть Лу Лижэнь ведёт своих бойцов зализывать раны, а мне следует вернуться к своим проблемам. Выбирая, утопиться в колодце или в реке, я в конце концов остановился на реке. Потому что слышал, что по реке можно доплыть до океана. Ведь добрались же по ней большие парусные лодки в тот год, когда открылись необычные способности у Птицы-Оборотня.

Переправу подрывников через реку под холодным светом луны — бестолковые шлёпания руками по воде, фонтаны брызг, шумное плескание, волны во все стороны — короче, столпотворение — всё это я видел собственными глазами. Бойцы Сыма патронов не жалели, они палили из своих «томпсонов» и «маузеров» очередями, и вода в реке закипала, как в котле. При желании они могли уничтожить всех подрывников до одного. Но они стреляли, только чтобы запугать, и убили и ранили лишь несколько человек. Поэтому когда подрывники вернулись с боями уже как отдельный полк и ставили солдат и командиров отряда Сыма к стенке, те считали, что это несправедливо.

Я заходил в воду всё глубже, река уже успокоилась и поблёскивала мириадами огоньков. Вокруг ног обвивалась речная трава, в колени мягко тыкались мелкие рыбёшки. Я сделал ещё несколько нерешительных шагов вперёд — вода достигла пупка. В животе заурчало, невыносимо захотелось есть. Перед моим взором возникли матушкины груди — такие родные, такие прекрасные, столь почитаемые мной. Но матушка уже намазала соски перцовым маслом, она снова сказала: «Тебе семь лет, хватит уже сосать грудь». И зачем только я дожил до семи лет! Почему не умер раньше! По щекам потекли слёзы. Так вот, пусть я лучше умру, чем позволю этой мерзкой еде марать мне внутренности. Я смело шагнул вперёд — вода покрыла плечи. Ощутив стремительное течение у самого дна, я попытался крепче упереться ногами, чтобы устоять под его напором. Крутящийся водоворот увлекал за собой, и меня охватил страх. Придонное течение быстро размывало ил, я чувствовал, что погружаюсь всё глубже, что меня тянет в самый центр этого страшного водоворота. Напрягшись, я попятился и громко закричал. В ответ донёсся вопль Шангуань Лу:

— Цзиньтун!.. Цзиньтун, сыночек дорогой, где ты?..

Затем послышались крики шестой сестры, Няньди, и старшей сестры, Лайди. Прозвучал ещё один тонкий голосок, знакомый и в то же время чужой. Я догадался: это моя вторая сестра, Чжаоди, та самая, с кольцами на пальцах. Вскрикнув, я упал, и водоворот тут же поглотил меня.

Первое, что я увидел, придя в себя, была торчащая прямо передо мной столь желанная матушкина грудь. Её сосок неясно смотрел на меня любящим взором. Другой был у меня во рту, он сам теребил мне язык и тёрся о дёсны, и из него беспрерывно текла струйка освежающего сладкого молока. От матушкиной груди исходил чарующий аромат. Позже я узнал, что она отмыла перцовое масло с грудей мылом из лепестков роз, которое преподнесла ей в знак дочерней любви Чжаоди, и мазнула ложбинку между ними французскими духами.

Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке своё новое сокровище — зажигалку, из которой — стоило нажать на неё — вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял.

— Нужно бы вернуть его вам, — вздохнула матушка. — Бедный ребёнок, даже имени до сих пор у него нет.

— Раз есть хранилище — «ку», должно быть и зерно — «лян». Вот пусть и зовётся Сыма Лян, — решил Сыма Ку.

— Слышал, нет? — обрадовалась матушка. — Тебя зовут Сыма Лян.

Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд.

— Славный малец, — сказал тот. — Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая тёща, за то что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживёте счастливо, дунбэйский Гаоми — наша вотчина.

Матушка только кивнула.

— Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней[91] зерна, — обратилась она ко второй сестре. — Чтобы нам больше не голодать.