Мост в белое безмолвие - Леннарт Мери

Он приводит меня в каюту, вернее, в комнату радиста - как-то неудобно втискивать в жесткие, суровые рамки морских понятий эти хоромы речного корабля. Дверь из комнаты радиста открывается в смежную радиорубку, откуда, как с далекой планеты, доносится тихая музыка. Входит благодушный капитан. Он принадлежит к тому типу людей, которые любят поесть, почитать и посидеть на солнышке.

- Итак, вы не побоялись явиться на наш корабль?

- Почему же я должен был бояться?

- Нам платят за страх, - коротко рассмеялся он и отпил большой глоток. - Это консервная банка. Обшивка у нас из пятимиллиметровой жестянки.

- Но вы ведь плаваете?

- Это другое дело. А у вас пока еще есть время подумать. В Чукотском море мертвая зыбь. Нам она категорически противопоказана.

- За наше успешное плавание. {208}

На закуску у них какая-то восхитительная рыба, и вообще здесь легко и весело, как у Нука Эрни на острове Муху в "Монологах" Юхана Смуула.

- Я знал одного писателя, - произносит капитан и рассказывает историю, если не ошибаюсь, про Бабеля.

- А вы бывали в музее Айвазовского в Феодосии? - неожиданно спрашивает старпом. - Вот кто умел! Эти теперешние, - очевидно, он уже успел приложиться, - я бы их всех в каталажку посадил и не выпускал, пока не научатся рисовать по-человечески. Но это совсем не значит, что я сторонник крайностей.

- Откуда у вас такая вкусная рыба?

- Ах, рыба... - Капитан деловито разглядывает тарелку, потом поднимает трехлитровый баллон, смотрит на свет, нюхает содержимое. - Пожалуй, она у нас еще с Пеледуя.

- С Пеледуя?! - не верю я собственным ушам. - Вот это да! Как же вы попали на Пеледуй!

- А вы знаете эту речушку?

- Еще бы! Я прошел по ней на байдарке и написал об этом книгу!

Теперь настала очередь капитана удивляться, но все, что я сказал, сущая правда, кроме величины этой, как говорит Юрий Иванович, речушки. Пеледуй - речушка только по сравнению с Леной, в которую она впадает. На самом деле это красивая порожистая река, шумно текущая между высоких скал и непроходимых лесов. Она так красива, что в Эстонии каждый ее метр считался бы заповедным, а в Германии, кроме того, на ней через каждые сто метров поставили бы по какой-нибудь укромной мраморной скамье Кнопфлауха или Гогенмюллерна и построили конечную станцию горной железной дороги. Одним словом, у меня есть кое-какие права на эту реку.

- Мы там зимовали.

- На Пеледуе?! Откуда же вы, в конце концов, идете?

- Вообще-то из Чехословакии. - Капитан называет верфь. - Оттуда вниз по Дунаю, по Черному морю, потом вверх по Дону и Волге, затем по каналам и шлюзам в Онежское озеро, пока наконец в Архангельске не выяснилось, что в море нас не выпустят.

- Почему же?

- Пятимиллиметровая обшивка.

- Ничего себе новость! Как будто этого раньше не знали?! {209}

- Не знали, что у нас на пути море? Ну, видите ли, в министерстве один отдел планирует, другой заказывает, а третий распределяет. Вот мы и странствуем уже второй год на судне, которое построили в Чехословакии, а плавать должно на Амуре. Никому в голову на пришло задаться вопросом, как доставить его на место, раз оно не может выйти в море.

- Звучит не очень убедительно.

- Ну, побывай вы в нашей шкуре, заговорили бы иначе.

- И все-таки вы получили разрешение выйти в море?

- До сего дня - нет!

- Невероятно!

- Морские власти запретили, речное пароходство разрешило. Дело в том, что корабль не выносит качки, а лед может расплющить его, как яичную скорлупу.

- Вы шутите!

- Серьезно говорю! Подумайте сами, чего это стоит: идем полный навигационный год, а дальше Лены не продвинулись. На западе по крайней мере попадались бухты, где можно было укрыться. А здесь берег как стена, мышонку и тому негде спрятаться.

- И все это время вы на борту?

- Как же иначе! В устье Пеледуя мороз доходил до пятидесяти пяти градусов, фонд зарплаты вышел, команда разъехалась кто куда, кто же будет смотреть за кораблем? Вот мы только и остались, - капитан кивает головой в сторону старшего помощника и радиста, - мы втроем да еще моя жена.

- И жена с вами?

- Конечно. А когда мне еще жить с семьей? Я перегонный капитан, перевожу корабли с верфи в порты, где они будут приписаны, весной ухожу, осенью возвращаюсь. Когда же?

Он захватывает вилкой почти прозрачный ломтик пеледуйского лосося и, проглотив, прополаскивает его вином. У него это здорово получается. Спрашивает:

- А вы заметили, что в Пеледуе вода местами соленая?

- Нет, хотя... Да, в самом деле...

Я начинаю хохотать. Бывает же так: случайно встреченный в Ледовитом океане капитан через десять лет объясняет мне, почему уха, сваренная Антсом Вийдалепом как-то вечером на Пеледуе, оказалась такой соленой. {210} Раньше с ним ничего подобного не случалось. Мы позволили себе деликатно намекнуть ему на это. Он растерялся и почувствовал себя несчастным. Наверно, я никогда не воскресил бы в памяти этот ничем не примечательный вечер и он навсегда канул бы в бездонные колодцы памяти, но вот он снова со мной, вместе с воспоминанием об опрокинувшемся над водой ракитнике, возле которого мы остановились на ночлег и разожгли костер. Почему бы мне и не смеяться, если этот мир, пройденный вдоль и поперек, стал таким по-домашнему обжитым. И при этом он совсем не уменьшился в размерах, - во всяком случае, для меня.

- Ну вот, теперь вы все знаете, - говорит приветливо капитан.

Ход моих мыслей не остался для него незамеченным, и мы становимся еще ближе друг другу. Вот тогда-то он и спрашивает, читал ли я Ницше. Нет, не читал, то есть последний раз читал в средней школе, но с того времени столько воды утекло, и к тому же теперь Ницше я предпочитаю Пеледуй.

- Как же вы перезимовали?

- И не говорите! Деньги все вышли, топливо кончилось, все кончилось. Ловили рыбу, ходили на охоту. Справились.

- А весной к вам вернулась команда?

Вопрос не предполагал ответа, поскольку судно находится в море. Но старпом начинает тихонько смеяться, а капитан отвечает:

- Каким это образом я мог ее вернуть, раз у меня не было фонда зарплаты?! Я был рад-радешенек, когда в Пеледуе удалось сторговаться с ребятами из девятого класса. "Ускоренное обучение в условиях практического плавания" - так это выглядело на бумаге. Мне не хочется называть этот корабль детским садом, они оказались славными и работящими ребятами, но все-таки это дети, понимаете? В лучшем случае они катались по реке на лодке. Мы с ним, - кивает он в сторону старпома, - стоим на вахте по очереди каждые шесть часов. Можете понять, что это значит?

- Честно говоря, нет. Да и мало кто это может понять.

- Вот то-то и оно.

- Внимание, у нас есть еще третья бутылка, - сообщает старпом. {211}

- Может, оставим на завтра? - предлагает капитан.

- Мы же не алкоголики, чтобы пить каждый день, - впервые за все время открывает глаза и рот радист.

И - пык! Бутылка открыта.

НА ПРЕКРАСНОМ ГОЛУБОМ ДУНАЕ

Сигнал тревоги доходит до сознания одновременно с громким дробным стуком в дверь.

В коридоре стоит смущенно улыбающийся паренек, которого я вечером видел играющим с капитаном.

- Вы просили разбудить вас, когда будем уходить. Сейчас четыре часа, снимаемся с якоря.

- Послушай, ты тоже с Пеледуя?

- Тоже, - ответил он удивленно и бросился бежать, но в конце коридора быстро оглянулся на бегу.

Предрассветный рейд с сияющим огнями океанским теплоходом медленно удаляется. Певек еще не сверкает окнами, там пока властвуют синие ночные тени, только клювы портовых кранов ненасытно заглатывают каменный уголь и высокие жестяные трубы электростанции выбрасывают его в небо облаком сажи. Может быть, поэтому небо над Певеком такое темное? Дальше оно ясное, синее и безмолвное, солнце из-за розовеющих скалистых вершин пытается дотянуться до гладкой поверхности моря, которая в ответ отливает холодно и торжественно.

Так мы проходим загадочный Шелагский мыс, мифический каменный бастион, вытянувшийся далеко на северо-запад. На протяжении полутора веков он внушал путешественникам ужас перед концом света и манил их надеждой пробраться в Америку, не замочив ног. Так вот он каков! Романтический утес с синеющими тенями и буро-красными обнажениями, будущий любимец комбинатов по производству художественных открыток, соперник скалы Лорелей, уже сейчас тоскующий по интуристовскому Хилтону! Как трудно перенестись отсюда, из этого кресла, хотя бы на один век назад и осознать цену нашего теперешнего уверенного плавания в этих местах. Мы находимся всего в полумиле от берега, когда "903" берет курс на восток, а через какое-то время поворачивает еще на несколько румбов к югу. Стеклянная дверь капитанской каюты распахнута на веранду, которую никак не отважишься назвать палубой, занавески отодвинуты, каюта залита теплым солнцем, и я, заваривая утренний кофе, {212} рассеянно слежу за разговором. За колышущимися на ветру портьерами виден кусочек спальни с просторной семейной кроватью, и я готов дать лжеклятву, что в этой белой полированной, украшенной золотым орнаментом кровати, под голубым стеганым пуховым одеялом спит жена капитана, оформленная на борт коком. В открытую дверь виднеется океан - Ледовитый океан, мне надо бы ущипнуть себя за ухо, - на его отливающей ртутью поверхности играют коричневые птахи величиной с кулак, напоминающие наших воробьев. Иногда они взмывают в воздух, выстраиваются низко над водой в треугольник и бесшумно скользят мимо нас. Наша скорость десять узлов, они летят вдвое быстрее. Этот пилотаж высшего класса свидетельствует о приближающейся осени, но говорит о ней иносказательно и неубедительно. Помешивая кофе, я наблюдал за тем, как последняя птица на левом крыле треугольника покидает строй и медленно, натужно, настигает вожака. Она сменяет его, каждая птица в строю отступает на одно место назад, и так это повторяется бесконечно.