Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

Социальное партнерство, о котором писали поклонники социал-демократии, тоже осталось на бумаге. Государство создало трехстороннюю комиссию с участием правительства, профсоюзов и предпринимателей. Комиссия регулярно заседала.

Не оправдались и прогнозы относительно социальной базы новых порядков. Либеральные социологи делили трудящихся на две категории: квалифицированных, образованных, молодых людей, выступающих «за рынок», и противостоящих им неквалифицированных, малообразованных, старых «противников рынка»[153]. То, что рынок в принципе благоприятствует «хорошим», наиболее динамичным, грамотным и подготовленным работникам, казалось либералам настолько самоочевидным, что они даже не обсуждали эту посылку. Социологи также верили, что в России существуют устойчивые профессионально-квалификационные группы рабочих, у которых есть четкие социальные интересы, равно как и способность осознавать и защищать эти интересы.

ИНДУСТРИАЛЬНАЯ ОБЩИНА

На практике наибольший ущерб от политики «свободного рынка» понесли именно квалифицированные рабочие, связанные с наукоемкими производствами, хотя на протяжении 1991—1996 гг. список «пострадавших» и «выигравших» приходилось неоднократно пересматривать. Вообще социальная история капиталистической реставрации в России полна парадоксов. Именно наименее квалифицированным и наименее «рыночным» группам трудящихся в наибольшей степени были свойственны необоснованные потребительские ожидания. Именно они стали энтузиастами рыночной утопии. Опросы 1990— 1993 гг. показывают, какая путаница царила в массовом сознании. Одни и те же люди «одновременно высказываются и за свободные цены, и за их регулирование, поддерживают возможность обогащения и выступают против большой разницы в доходах»[154]. Чем ниже был уровень образования, чем меньше люди знали о мире, тем больше они зависели от средств массовой информации, контролировавшихся «реформаторской» властью. Впрочем, не имея перспектив выиграть от развития капиталистического рынка, неквалифицированные работники не являлись и по определению «проигравшими». Дешевизна неквалифицированного труда в условиях примитивного рынка и дефицит инвестиций создали своеобразное «преимущество лопаты над компьютером». 1990-е гг. стали временем массовой «переквалификации» промышленных специалистов в мелких торговцев, охранников или прислугу «новых богатых». Благодаря своим знаниям и квалификации они даже достигали известных успехов на новом поприще, но редко становились от этого более счастливыми.

Сплетение интересов делало практически каждого человека «рыночником» и «антирыночником» одновременно.

Любая группа в процессе «рыночных реформ» что-то выигрывала и одновременно что-то проигрывала. Проблема лишь в том, что соотношение «плюсов» и «минусов» постоянно менялось. По официальному прогнозу, на первых этапах «реформы» должны были сказаться ее отрицательные стороны (падение уровня жизни, ужесточение требований к работнику). Зато на втором этапе должны были выявиться в полной мере «преимущества рыночного механизма». В жизни все произошло наоборот. На первых порах люди заметили некоторые положительные сдвиги: исчез хронический дефицит, появились качественные иностранные товары (особенно в Москве и Петербурге). Падение зарплаты компенсировалось возможностью участвовать в «неформальной экономике», причем — без потери «официального» рабочего места. О масштабах вовлеченности населения в «теневую» и «неформальную» экономику свидетельствует следующий факт: по данным Госкомстата РФ только за первый квартал 1997 г. граждане потратили на триллион рублей больше, чем заработали, а их сбережения не сократились. Причем речь идет о деньгах, израсходованных на продукты и одежду, иными словами, не о тайных операциях мафии, а о потреблении простых тружеников. Газета «Век», опубликовавшая эти данные, недоумевала: «откуда у россиян взялся лишний триллион»[155]. На самом деле ответ был прекрасно известен и журналистам и читателям. Без широкого развития «неформального сектора» официальная экономика просто рухнула бы под тяжестью нерешенных проблем и социальных противоречий.

Поскольку официальной статистики «неформального сектора» не существовало, о его масштабах можно судить по косвенным показателям. Одним из них является то, что при спаде промышленного производства наполовину, выработка электроэнергии уменьшилась лишь на 25%. Отчасти это связано с падением эффективности, произошедшем повсеместно в ходе приватизации (производительность труда падала, энергоемкость продукции росла, поскольку даже при меньших масштабах производства надо отапливать цеха и т. д.). Однако это лишь отчасти объясняет произошедшее. Вторым фактором является потребление электроэнергии неформальным сектором. В условиях, когда администрация не могла платить рабочим, она не могла и противиться тому, чтобы рабочие на заводском оборудовании изготовляли какие-либо предметы для собственного потребления или на обмен. Произведенная «неофициально» продукция нигде не учитывалась, а издержки частично или полностью «вешались» на формальный сектор. Тем самым «официальные» производители косвенно субсидировали неформальную экономику, но это оказывалось для них выгоднее и проще, чем оплачивать рабочим полную стоимость рабочей силы.

Массу мелких торговцев, «челноков», курсирующих между Россией, Польшей, Китаем и Турцией, а иногда и между разными областями России, коммунистическая «Гласность» назвала «пролетариями бизнеса»[156]. Это парадоксальное определение тем более справедливо, что многие из подобных людей продолжали числиться рабочими и инженерами на своих предприятиях, а порой и работали на них большую часть времени.

До 1993 г. сохранялась полная занятость, бесплатная медицина, образование и дешевые коммунальные услуги. Ситуация начала меняться после государственного переворота 1993 г. Теперь правительству никто не мешал выполнять свою социальную программу. В результате за несколько лет политической стабильности экономический спад углубился, развал наукоемких производств стал необратимым. Товары на прилавках уже не вызывали восхищения (наступил «эффект привыкания»), зато возникла угроза безработицы, начала разваливаться привычная система социальных гарантий.

Поскольку «пользователями» этой системы был каждый, ее развал ударил практически по всем социальным слоям кроме узкой группы «новых богатых». Даже рост зарплаты в преуспевших фирмах порой не позволял компенсировать потери. Соответствующие службы (в сфере отдыха, здравоохранения, образования) были созданы именно как общественные, часто — на основе предприятий. Коммерциализация дезорганизовала их, сделав неработоспособными.

Развал системы социальных гарантий стал принимать столь угрожающие масштабы, что даже находившиеся у власти неолибералы вынуждены были притормозить. Планы приватизации образования и здравоохранения были на некоторое время заморожены, жилищно-коммунальная реформа отложена. Вновь подобные программы были предложены правительством лишь в 2004 г. во время администрации Путина, когда на фоне экономического роста и высоких цен на нефть у правящих кругов возникла иллюзия, будто подобные меры можно будет провести сравнительно безболезненно.

Середина 1990-х гг. была временем всеобщего недовольства. Однако протест оставался пассивным, выражаясь главным образом в голосовании за бессильную парламентскую оппозицию и регулярно повторяющихся требованиях к власти, чтобы она выполняла собственные законы и обещания. Неприязнь к власти сочеталась с готовностью принять ее как данность, как плохую погоду или суровый северный климат.

Анализируя общественные настроения середины 1990-х гг., известный социолог Юрий Левада заметил, что «на фоне высокого уровня общественного недовольства оставался фактически весьма низким уровень организованного, направленного, эффективного общественного протеста»[157]. Даже там, где массовые акции имели место, они были поразительно неэффективными. Такой протест, «лишенный конкретной направленности, не создает ни субъекта социального действия, ни его общих ценностей»[158]. Отсутствовала культура солидарности, характерная для европейского рабочего движения.

Ложным оказалось и представление, будто работники имеют четкие и однозначные интересы на уровне повседневного бытия. Положение работника на советском производстве было крайне противоречиво, а потому значительная часть трудящихся вообще не в состоянии была четко сформулировать, в чем состоит ее интерес. В качестве потребителей рабочие стремились к одному, в качестве производителей к другому, в качестве наемных работников к третьему, в качестве участников корпоративного блока (вместе с директорами, инженерами и даже министрами) к четвертому. Эта принципиальная неспособность определить собственный тактический и стратегический интерес порождала крайне противоречивые и непоследовательные действия, зачастую — во вред себе.