Генерал Ермолов - Олег Михайлов

Он в состоянии сделать с нами то, что лишь приведет наших казаков в сокрушение, а меня в размышление,..»

— С горя, с горя выпил, — уже совсем миролюбиво проговорил казачий атаман. — Глаза бы мои не глядели на всех этих немцев и их главного покровителя.

— Ты думаешь, мне легче?! — отрезал Ермолов. — Да дай тебе одного Вольцогена — ты волком завоешь. Тупой аккуратист. Он не Вольцоген, а вольгецогенnote 5..

Платов оживился:

— Ты бы прислал мне этого скверного немца-педапга!

Я бы тотчас отправил его в авангардную цепь, откуда бы он, конечно, не выбрался живым! Не вылезаю из огня. Позавчера у селения Рыбки мои донцы шесть раз на сильную кавалерию в атаку ходили!

— А теперь ты атакуешь главный штаб, чтобы покинуть армию? — впился в лицо атамана Ермолов своими серыми проницательными глазами.

— Что делать! — забормотал тот. — Ведь ты же обещал исходатайствовать мне через Барклая графский титул.

А где твои обещанкж?..

В самом деле, Багратион с Ермоловым сдерживали порывы горячего, выходящего из повиновения атамана надеждой на скорое получение графского достоинства. Платов часто осведомлялся у Алексея Петровича, не привезен ли в числе бумаг указ о возведении его в этот сан. Начальнику главного штаба 1-й армии долго удавалось обманывать Платова, но теперь атаман потерял терпение, видя в этом козни военного министра.

— Да зачем тебе графский титул? — сказал Ермолов, улыбаясь тому, что, и шестидесятилетний, казак по натуре своей был чистое дитя.

— А Федька? — снова наливаясь хмельным гневом, воскликнул Платов. — Мы с ним вместе волам хвосты крутили. Он — «его сиятельство», а я — никто?! А ведь даже войсковым атаманом не был…

Казачий генерал Федор Денисов во всю службу Платова оставался у него бетьмом на глазу и главным соперником.

— Так ведь уже год, как помер Федор Петрович! — укоризненно возразил Ермолов. — Вот, право, чудак! Я клянусь, что никогда бы не принял искусственного сею титу ла. Если бы меня когда-нпбудь подумали обезобразить граф ским достоинством — это был бы указ о моей отставке!

— Ты барин, ты белая кость, — словно бы трезвея, ответил серьезно казак. — Ты и без графства всюду свой. А я мужик. Я невежа. Я могу заставить всех этих бар уважать меня лишь тогда, когда они мне понуждены будут говорить: «Что вы хотите, ваше сиятельство?..», «Помилуйте, ваше сиятельство…», «Конечно, ваше сиятельство…».

На короткое время Матвей Иванович Платов уехал в Москву. Когда в армию отправился Кутузов, он вызвал Платова оттуда и в октябре 1812 года доставил отважному атаману графский титул.

8

По войскам пронеслось известие о назначении нового главнокомандующего — Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.

Минута радости была неизъяснима. Имя этого славного полководца произвело всеобщее воскресение духа в армии, от солдата до генерала. 11 августа Кутузов покинул Петербург и выехал в действующую армию. Главнокомандующего провожали толпы народа, кричавшие ему вслед: «Спаси нас!» На всем пути жители городов и сел выходили на дорогу и приветствовали его, стоя на коленях. Все, кто мог, летели навстречу почтенному полководцу принять от него надежду на спасение России. Офицеры весело поздравляли друг друга. Старые солдаты припоминали походы с ним еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях.

Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов шутил, что и хитрый адмирал де Рибас Кутузова не обманет. 15 августа Кутузов прибыл в Вышний Волочек, где ему сообщили, что невдалеке от Вязьмы показались неприятельские разъезды. Тогда он повернул на Гжатск и 17 августа застал у Царева Займища всю русскую армию.

«То, что любовь войска к знаменитому полководцу — не мечта, а существенность, производящая чудеса, — думал Ермолов, ожидавший Кутузова вместе с главнокомандующими обеих армий и прочими генералами, — это показал всему свету незабвенный для славы России Суворов с горстию сынов ее…»

Ермолов уже давно обращался на высочайшее имя, настаивая на необходимости единого главнокомандующего.

Как мы помним, Александр I, верный своей привычке никому вполне не доверять, уезжая из армии, возложил на Ермолова обязанность откровенно извещать его обо всех чрезвычайных событиях. Помимо него это право предоставлено было только Барклаю-де-Толлп, Багратиону и начальнику главного штаба 2-й армии Сен-При. Ермолов написал государю четыре письма и в каждом настойчиво повторял:

«Нужно единоначалие…» 10 августа, в тот самый момент, когда в Петербурге решался вопрос о назначении Кутузова, он обратился к Александру с самым обширным посланием, как бы подводящим итоги двухмесячной борьбы с Наполеоном и предлагающим необходимые средства для спасения Отечества.

«Отступление, долгое время продолжающееся, тяжелые марши, — писал Ермолов, — возбуждают ропот в людях, теряется доверие к начальнику. Солдат, сражаясь, как лев, всегда уверен, что употребляет напрасные усилия и что ему надобно будет отступать. Соединение армий ободрило войска, отступление и худое продовольствие, уменьшая силы, необходимо уменьшает дух их».

Он убежден в близости генерального сражения и предвидит возможность потери самой Москвы:

«Москва не далека, драться надобно! Россиянин каждый умереть умеет!.. Если никто уже, в случае поражения армии, не приспеет к защите Москвы, с падением столицы не разрушаются все государственные способы. Не все Москва в себе заключает! Есть средства неисчерпаемые, есть способы все обратить на гибель врагов Отечества нашего, завиствующих могуществу и славе нашего народа».

В заключение Ермолов горячо утверждает:

«Я люблю Отечество мое… люблю правду и поэтому обязан сказать, что дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем не имеют».

Самому Ермолову письма эти, резко критикующие Барклая, принесли дурную славу. При отъезде Кутузова в армию они были переданы ему двоедушным Александром I. Осторожный и предусмотрительный Кутузов, столь любивший Ермолова, которого недаром именовали его баловнем, начал с той поры обнаруживать к нему холодность и недоверчивость. Это было на руку завистникам из окружения главнокомандующего: известны старания их не допускать Алексея Петровича действовать самостоятельно и умалчивать, по возможности, о нем в реляциях.

Письма Александру I, а также смелые и резкие возражения Ермолова своему начальству и старшим генералам, которым он часто и в присутствии многих свидетелей высказывал горькие истины, дали повод многочисленным и сильным врагам, людям, главным образом, бездарным и завистливым, упрекать его в том, что он интриган, обязанный своим возвышением проискам и искательству у вышестоящих командиров.

Зато Ермолов сделался кумиром среднего, боевого офицерства. Он выделялся не только бесстрашием и отвагой среди военачальников, но и самой внешностью — высокий рост, римский профиль, проницательный взгляд серых глаз, что вместе с приятным, необыкновенно вкрадчивым голосом, редким даром меткого слова привязало к нему множество молодых командиров и даже дало ход едкому, завистливо-критическому отзыву, свысока на него павшему: «Это герой прапорщиков».

Особенно любили, нет, даже боготворили Ермолова офицеры-артиллеристы, и среди них — полковник Никитин, подполковник Нилус, гвардейской конной артиллерии капитан Сеславин, штабс-капитан Горский, подпоручик артиллерии и адъютант начальника штаба Граббе. Все они чувствовали себя теперь как на празднике и находились возле Ермолова. Тут же был и подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Давыдов, ожидавший в ставке ответа Багратиона на свою записку о ведении партизанской войны в России.

— Вы слышали, господа, что сказал Михайло Ларионович штабным офицерам в Гжатске, которых Барклай по слал туда для обозрения оборонительных позиций? — не оборачиваясь, проговорил Ермолов. — Его светлость изволил заметить: «Не нужно нам позади армии нпкакпх позиций. Мы и без того слишком далеко отступили…»

Накануне назначения Кутузова главнокомандующим всех русских армий ему был пожалован за успехи в войне с турками титул князя с правом именоваться не «сиятельством», как обычные графы и князья, а «светлостью» как немногие владетельные особы.

— Вся надежда на Кутузова! — отвечал Давыдов своим резким тонким голосом. — Скажу откровенно: если не прекратится избранная Барклаем тактика отступления — Москва будет взята, мир в ней подписан и мы пойдем в Индию сражаться за французов!

Ермолов, насупившись, оглядел брата. Лицо обветренное, живое, глаза блестящие, в черных густых волосах белый клок на левой стороне лба; на груди Аннинский крест 2-го класса, у пояса — золотая сабля с надписью: «За храбрость».