Книга Семи Дорог - Дмитрий Емец

– Он – нет. А что, злободневно? – поинтересовался Шилов.

– Не в том дело. Подчеркиваю: я люблю храпеть без сопровождения! – заявил Чимоданов.

Варвара улеглась ровно посередине, там, где обнаружился большой кусок поролона. Нависавшая сетка делила ее примерно на две равные части.

– Ничего личного. Свет, мрак – чушь какая! Просто тут лежать удобно, – объяснила она Эссиорху.

Хранитель подумал про себя, что перетащить поролон легче легкого, только ногой толкни, но от замечаний воздержался.

Во дворе, за бетонным строительным забором, которым обнесена была площадка, загудела машина. Один раз, второй, третий.

– Ща выйду – у кого-то позвоночник в трусы осыплется! – мрачно пообещал Чимоданов.

– Ой, Петенька! Здорово, что ты согласился! – обрадовалась Улита. – Принесешь ящик воды, чипсов и шоколада! Ну и прочих коробок пять по мелочи. Это к нам служба доставки приехала.

– Я же просил! – раздраженно сказал Эссиорх.

Улита быстро повернулась к нему и ласково пропела:

– Ну да, просил… Тайна, да… Но я подумала… Ты же не против, котик, чтобы наш воробышек поклевал зернышек? А что много заказала: так, пупсик, от ста штук гораздо дешевле!

Чимоданов деловито затопал к выходу. В дверях он остановился и озабоченно спросил:

– А деньги? Или, может, Зигю с собой прихватить?

– Не надо, – деловито затарахтела Улита. – Если водитель будет требовать, скажи ему: «Это за черный «Инфинити» у метро «Профсоюзная». Вот увидишь, все будет тихо! Он подбил его сорок минут назад и втихую уехал.

Петруччо понимающе ухмыльнулся и ушел. За коробками ему пришлось ходить целых три раза. Их сложили под сеткой в ряд, так что получилось нечто вроде бастиона между «светлой» и «темной» стороной.

– А я не буду ничего есть! Эти продукты получены бесчестным путем, – заявил Корнелий.

– Почему это? Ты рассуждай иначе: мы немного пощипали водителя, водитель – ободрал своей «Газелью» бок «Инфинити», водитель «Инфинити»… – Улита на секунду закрыла глаза. – Взял вчера восемнадцать тысяч евро за то, что выдал государственный диплом африканскому студенту. Студент приехал в Россию полгода назад, знает только два лекарства – ципролет и сушеные плавники акулы, а вернется с дипломом, что он доктор! Ну и так до бесконечности!

– А мне плевать, что делает кто-то! Мне не плевать, как поступаю я! Просто не буду – и все! – упрямо сказал связной света и ничего не ел до вечера.

Эссиорх тоже не ел, но при этом воздерживался и от благородного дрожания губ, и от многозначительного хмыканья, и от негодующего отставления в сторону ножек, в которых Корнелий так и не сумел себе отказать.

* * *

Стемнело. Лампы не горели. Старый зал был обесточен. Улита попыталась разжечь костер, но зал быстро задымился, и огонь погасили. Все сидели, кашляли и ругали ее.

– Подумаешь! – фыркнула она. – Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Зато теперь у вас есть объединяющая тема: критика меня, любимой! Не стесняйтесь! Я все прощу и всем припомню!

– Давайте спать! Хочу сразу предупредить: кто на мой поролон сунется – схлопочет тесаком! – сказала Варвара, когда объединяющая тема в лице Улиты отправилась шастать по раздевалкам в поисках чего-либо пригодного для мародерства.

Мефодий и Дафна были вместе уже больше суток, но все никак не могли разлучиться. Даже руки мыть ходили вместе. Им казалось, что стоит расстаться хотя бы на миг, и… Говорили они жадно и хаотично, не слыша друг друга. Меф лежал рядом с любимой на мате, держал ее за полусогнутый указательный палец – получались два встречных крючка, вроде стыковки детской железной дороги – и в восьмой или девятый раз, не замечая этого, спрашивал:

– Ты как?

– Она прекрасно! Лучше не бывает ваще! Но люди хочут спать! – заорал Чимоданов, наугад швыряя в Буслаева ботинком. Тот, не долетев, запутался в сетке. Почему-то шепот Мефа мешал Петруччо, а глупый хохот Зиги, которого щекотала Прасковья, нет. И пыхтение Мошкина, который вздумал поотжиматься на сон грядущий, тоже.

Постепенно все уснули, а часа в три Меф был разбужен громким плачем. Плакал Зигя. Он подскакивал на сдвинутых скамейках, вынесенных из мужской раздевалки, кричал и звал маму. Причем Прасковья его не устраивала. Он не узнавал ее, отталкивал и звал другую.

Мефодий включил фонарь и увидел, что Шилов прижал к себе голову Зиги и успокаивает его, гладя по коротким волосам.

– Тихо, Никита! Тихо! Мама скоро придет! Я здесь!

Когда на него упал свет, Виктор вскинул голову. Мимолетная доброта исчезла с лица – оно вновь стало злым.

– Сгинь! – прошипел Шилов. – Руку отрублю вместе с фонарем!

Буслаев торопливо убрал фонарь, но Зигю, который уже начал было засыпать, все равно потревожил свет. Он снова стал всхлипывать, потом икать, и послышалось, как он безостановочно повторяет:

– Витя! Где моя мама? Позови ее!

Проснулась Варвара. Заворочался и что-то недовольно проговорил во сне Чимоданов. Улита сердито сказала животу: «Ты хоть лежи спокойно!» Зигя плакал все громче. Жутко было лежать и слушать, как в темноте ноет, всхлипывает и, заикаясь, повторяет одно и то же огромное, похожее на холм существо.

Дафна потянулась к рюкзаку. Тихие, чуть свистящие, как поющая в ночи птица, звуки флейты растворились в пространстве пустого зала. Зигя перестал икать, бормотание стало неразборчивым – различалось только «мамамамаммм». Потом он глубоко вздохнул несколько раз, приподнялся на локте и заснул.

– Все. Теперь долго спать будет, – Шилов встал и подошел к сетке. Зашипела минеральная вода, которой он свернул пробочную шею. Голос звучал хрипловато, мирно. Насколько ночной человек умнее и лучше дневного! Как не похож на него! Просто два разных, незнакомых между собой.

– И часто он так, да? – пугливо спросил Мошкин.

– Пару раз в неделю. Если сразу успокоить – засыпает. Но если какой-то урод свет включит… – Шилов напился, из бутылки полил себе голову и вернулся к Прасковье и Зиге.

Под утро Мефу стал сниться бредовый сон, что он должен украсть какую-то девушку, та проспала, он ворует им в дорогу чипсы, а его за это ловят какие-то уроды и запирают в холодильнике. «Да я замерз!» – сообразил он сквозь сон, и ему захотелось прижаться к любимой, что он и сделал. Дафна недовольно пошевелилась и зарычала. Она была теплой, но почему-то покрыта шерстью. Некоторое время Буслаев осмысливал это. Шерсть и запах причудливо петляли в лабиринтах сна, порождая бредовые видения, что он хотел украсть Дафну, а ее подменили на волка, а этот волк лижет его в лицо и… А-а-а! Задохнувшись от вони, Меф вскрикнул и рывком сел. Рядом лежал Добряк, опять притащившийся на мат.

Буслаев встал и пошел попить. Рядом с коробками валялись шоколадные обертки, растоптанное овсяное печение, какая-то желтая крышка от паштета. На волейбольной сетке болталась палка копченой колбасы со следами зубов. Чьи это зубы, он так и не определил.

Отмахнув ножом кусок, он бросил его Добряку, а тот в награду согласился утащиться с мата. Меф больше не ложился. Он смотрел на розовую щеку спящей Дафны с поблескивающей на ней нитью ночной слюны, на ее светлые распущенные волосы, которые шевелились сами по себе, изредка взлетая к потолку и повисая в воздухе так, что казалось, и девушка сейчас взлетит с ними вместе. Буслаеву стало вдруг хорошо и легко. Захотелось остановить мгновение, остановить навеки, и он сделал бы это, вот только опция остановки мгновений в данном тарифном плане бытия, увы, была не предусмотрена.

Чимоданов ворочался во сне и похрапывал. Храп был не слитный, а состоящий из многих кратких бульков – точно где-то внутри у него кипела вода. Руки комкали одежду, точно он боролся с кем-то, навалившимся сверху. Сны у него тоже были особые, чимодановские. В сегодняшнем он был кирасиром. В нагруднике, бросив поводья грузного, на убой выращенного коня, он врубался в сплошное каре пехоты. Сабля зажата в зубах, окровавленные усы вздыблены. В каждой руке по пистолету.

Мошкин спал тихо, как суслик в норке. Во сне он робко улыбался и словно просил у кого-то прощения, что он вот спит, а не делает что-нибудь полезное для родины и для своих знакомых. При этом – будем объективны – он редко делал полезное и в состоянии бодрствования. Недаром Ната говорила, что на него где сядешь, там и слезешь. Чимоданов сразу скажет «нет», а то и пошлет на пару-тройку букв, а Евгеша будет отказывать три недели, да так путано, что весь исплюешься, как он лебезит и завирается.

Утро наступало постепенно, по-московски. Тусклый свет разливался между домами, опережая солнце. Город медленно просыпался, шаркал по миллионам коридоров подошвами тапок, зажигал свет, винтовочно щелкал шпингалетами в ванной. В старом зале, заблудившемся на окраине большого пустыря, всего этого, разумеется, не расслышать, не разглядеть, но все как-то угадывалось, ощущалось, было растворено в воздухе.