Провокатор - Вячеслав Шалыгин

– Да, Учитель. – Ворон усмехнулся. – Или ты хочешь написать мне роль?

– Ты и сам напишешь. – Учитель хлопнул Ворона по плечу. – Я ведь знаю, что внутри ты совсем другой, командир.

– Опять ты… – Майор поморщился. – Давай, без психоанализа, ладно?

– Ладно. Все, я сваливаю. К тебе они обязательно зайдут, поставят в известность, как непосредственного начальника. Дед их выдрочил так, что можно устав сверять. Так что ты уж удивись понатуральнее, повозмущайся. И все такое.

– Не учи отца детей строгать. – Ворон махнул рукой. – Свободен!

– Группе сам скажешь?

– Сам. – Воронцов встал и привел в порядок форму. – Они в курсе твоих идей?

– Нет, командир. Только мы трое. Так будет надежнее. Я им доверяю, но…

– Понял, понял. – Ворон бросил на столик номер «Максима» пятилетней давности и раскрыл его на разделе «топ–сто» красоток года. – Это девчонок чем больше, тем лучше, а заговорщиков должно быть по минимуму. Дожили!

– Мы ведь не революцию затеваем, командир. Правду отстоять пытаемся.

– Раз сказал, что согласен, отползать не стану. – Майор уселся за столик и мотнул головой. – Исчезни!

11 Москва, октябрь 2014 г

Кто придумал отделывать стены и без того мрачной камеры–одиночки в стиле «мелкая бетонная волна», она же «крупная терка»? Закрыть бы этого «дизайнера» на годик в таком интерьере, а после побеседовать. Как бы он запел? А после него на месяц запереть здесь сантехнического гения–минималиста, который вмонтировал в углу камеры «очко», а над ним, в полуметре от пола, вывел кран. Смывать такая конструкция смывает, куда ей деваться, а вот для гигиенических процедур не годится вовсе. И откидная деревянная шконка вместо кровати, это для чего? Для пущего психологического эффекта? Но самое нелепое изобретение – треугольный в сечении брусок, прибитый в головной части прокрустова ложа. Это что, адская подушка? Единственное, что не удручало – матрас. Допотопный, ватный, «уссатый–полосатый», как шутили в детском летнем лагере, но если его хорошенько поколотить, вполне мягкий. В сравнении с дощатой шконкой.

С другой стороны, хотя бы так. Не в сырой яме на соломе. Да и кто обещал, что будет легко?

Грин в стотысячный раз измерил камеру шагами. Пять поперек и семь от двери до слепого «окошка» – на самом деле вместо окна красовалась вентиляционная решетка (а какие могут быть окна в заглубленном на двести метров бункере?). Хоромы были, как говорится, не царские. Но теснота камеры компенсировалась отсутствием тех, с кем можно было толкаться боками. То есть сокамерников.

Поначалу Грина этот факт вполне устраивал, никто не мешал ему детально поразмыслить над ситуацией. Но недели через три, когда все детали были обсосаны до блеска, а следователи почти перестали таскать Грина на допросы, Филиппу стало до одури скучно и даже тоскливо. А еще в голову начали лезть глупые сомнения. Редкие беседы с голосом извне все сомнения отгоняли, но проходило какое–то время, и трусоватые мыслишки возвращались. Ведь предвидение предвидением, а что ждет Грина в долгосрочной перспективе начавшейся новой жизни, не было известно ни ему самому, ни его загадочному советчику.

К исходу шестой недели заточения Филипп скис окончательно и начал обдумывать, как поизящнее выкрутиться из ситуации, а к середине седьмой – был почти готов признаться, что «не верблюд». Он хорошо представлял себе, какой будет реакция особистов, даже видел во сне их ухмыляющиеся физиономии. Он знал, что ему никто не поверит. Но Грин надеялся, что информация о его слюнтяйстве и слезных мольбах дойдет до Алексеева, и тот поймет, что Филипп передумал спасать человечество, то есть генералу пора вмешаться и спасти самого незадачливого «спасителя».

Да, будет стыдно, Грин это осознавал. Да, он слишком глубоко «вкрутился» и «выкручиваться» теперь будет нелегко. Да, его вряд ли выпустят на свободу, скорее переведут в другое изолированное помещение – для сумасшедших. Но там будет хотя бы шанс выжить. А здесь дело явно шло к «вышке», и никаких шансов избежать столь печальной развязки у Грина, похоже, не было.

Тогда, в середине седьмой недели, Грина остановила серьезная выволочка, устроенная голосом извне. Виртуальный душеприказчик едва не взорвал Грину мозг, рассказывая, насколько важна его миссия, и пытаясь убедить, что, кроме Филиппа, в мире не найдется никого, кто способен освободить человечество от губительной инертности и трусости, а заодно – заставить чужаков осознать, что им не место на нашей Земле, а потому следует вернуться восвояси. Большую часть пламенной речи Грин пропустил мимо ушей, вернее, мимо сознания, но кое–какие яркие моменты все же зацепились за извилины и заставили Филиппа слегка взбодриться. Ненадолго, дня на три, но все–таки. По крайней мере, последний день октября Филипп встретил все таким же кислым, вялым и сломленным, но пока непобежденным.

Грин взглянул на часы. 31 октября 2014 года, девять утра. Очередной день в заточении, пожалуй, только датой и отличался от всех предыдущих. Хотя нет, не только датой. Сегодня у Вики был день рождения. Самый любимый ее праздник. Вот только вряд ли она его отмечает. Какой смысл? Ведь нет ни настроения, ни компании, ни, соответственно, подарков.

Это случилось впервые за все пять лет знакомства. Грин не поздравил Вику с днем рождения. Да и если б поздравил, была бы она рада? Если поверила в предательство – нет, если все еще думает, что Грин попал под раздачу, – да. Как можно узнать? Никак.

Поначалу к Грину пускали хотя бы адвоката, но в последнее время изоляция стала вообще глухой. Даже следователи будто бы решили забыть о Филиппе и сдали все свои полномочия одному Рабиновичу. А с этим скользким типом поговорить о чем–то кроме сфабрикованного дела было нереально. Даже о погоде за просто так не расскажет, сволочь. Обязательно предложит меняться. Ты мне о своей подрывной деятельности, а я тебе о температуре и давлении в Подмосковье. А если хочешь узнать, как в Москве с погодой, тогда будь любезен и вовсе чистосердечное признание подписать. Не желаешь подписывать? Твое право. Тогда и с прогнозом обломись.

Так что узнать, как там Вика, Грину не светило, а передать ей весточку, хотя бы в одно предложение: «Поздравляю с днем рождения, Пух» – не светило в квадрате.

Грин прошелся по камере в сто тысяч первый раз и остановился под решеткой вентиляции. Обычно здесь можно было худо–бедно подышать, но сегодня из вентиляционной шахты не дуло вообще. Вот еще одно отличие нового дня. Просто событие! К чему бы это? Может, отпустят?

Грин горестно хмыкнул. Если назвался груздем и полез в кузов, то будь готов к тому, что дальнейший путь лежит только в рассол. Вернуться в лес, под уютное покрывало прелой листвы, не получится.

Грин поймал себя на мысли, что вновь возвращается к избитой теме, попытался переключиться, но болото уныния держало крепко и засасывало все глубже. Недель пять назад отвлечься помогали какие–нибудь упражнения, вроде приседаний или отжиманий от пола, ближе к середине октября Филипп запел – громко, фальшиво, путая слова, – это тоже помогло, и тоже ненадолго. Как быть теперь, Грин придумать не мог. Биться головой о стену?

«Хоть бы голос очнулся, поговорили бы о чем–нибудь. – Грин горестно вздохнул. – Или новости рассказал бы, дал пищу для размышлений. Эй, голос, слышишь меня? Поговори, будь человеком! Или музыку послушай и мне внуши. Трудно, что ли? Эх, ты… чурбан ты виртуальный, а не человек! Никакой от тебя пользы на самом деле».

Грин сердито протопал к двери, затем к койке, но не завалился на жесткое ложе, а встал как вкопанный, словно ему крикнули «Замри!». Он явственно различил какой–то посторонний звук, напоминающий звон. Причем звук был довольно мелодичным, будто бы где–то вдалеке звенел серебряный колокольчик.

«И это, по–твоему, музыка? – Грин мысленно усмехнулся. – Красиво, не спорю, но нельзя ли добавить инструментов и нот?»

Голос на просьбу не отреагировал. Звук по–прежнему был «серебряным» и одиноким, разве что чуть прибавил громкости.

Грин медленно уселся на койку и прикрыл глаза. В принципе, незатейливая мелодия колокольчика была приятной. Почему бы не послушать хотя бы ее? Послушать и представить, что сидишь не в карцере, а посреди луга, на берегу речки, вокруг пасутся какие–нибудь коровы, светит солнце, жужжат шмели, пахнет травой, пыльцой… навозом? Нет, пусть коровы пасутся где–то вдалеке! Поэтому пахнет только клевером, цветочной пыльцой и дымком от рыбацкого костерка. Сам Грин никогда не рыбачил, не было интереса, но костерок и уху всегда уважал. От первого уютно, второе – вкусно, почему бы нет?

Колокольчик зазвучал еще громче. Одна из коров направилась к речке. Грин поморщился. Сейчас накидает здесь лепешек, испортит весь кайф.

– Грин, уха готова! – вдруг донеслось откуда–то сзади.