Скиппи умирает - Пол Мюррей

Ладно, говорит она опять.

Ладно, говоришь ты сквозь головокружение, улыбки и звезды. Сколько звезд — куда ни глянешь! Они отлетают от нее — вот в чем дело, они вылетают из нее, роясь, как дружелюбные серебристые шершни, — вот так они, наверное, и вылетали ниоткуда, когда произошел Большой взрыв. Спокойной ночи, Дэниел, говорит Лори, и ворота смыкаются за ней, как руки, загребают ее к себе.

Спокойной ночи, говоришь ты, не двигаясь с места, улыбаясь звездам, которые всюду

    звезды в ее волосах

                звезды в ее глазах

звезды

звезды

*

                *

      *

II

Самое сердце

Люди вроде нас — люди, которые верят в физику, — понимают, что существование границ между прошлым, настоящим и будущим — это всего-навсего стойкая и упрямая иллюзия.

Альберт Эйнштейн

На рассвете звонит телефон — это вкрадчивое электронное звяканье взрывает тишину спальни как бомба. Говард, который ждал этого всю ночь, даже не шевелится; решив отсрочить этот миг до последнего, он лежит с закрытыми глазами и слушает, как Хэлли недовольно ворчит, а потом шуршит простыней, чтобы выбраться из постели и дотянуться до комода.

— Алло… да, Грег… — Голос у нее хрипловатый со сна, как будто во рту листья. — Нет, все в порядке… да нет, я сейчас позову его…

Кровать скрипит — Хэлли снова легла рядом.

— Это тебя, — говорит она.

— Спасибо, — говорит он, принимая у нее телефон и отворачиваясь на бок. — Алло?

— Говард? — каркает ему прямо в ухо недовольный голос.

— Грег! — отзывается он таким тоном, словно приятно удивлен звонком.

— Говард, я хочу, чтобы вы были у меня в кабинете ровно через час.

— Хорошо, конечно, — улыбаясь, отвечает Говард, и продолжает улыбаться, когда связь отключается. — До встречи.

Он вылезает из постели и начинает одеваться, пытаясь сохранять такой вид, как будто не происходит ничего необычного. Хэлли приподнимается и, опираясь на локти, щурится от света:

— Ты что, уходишь?

В утреннем свете ее обнаженные груди похожи на серебристые яблоки — плоды из сказочной страны, уже ускользающие от него…

— Ну да, разве я не сказал? Я же обещал Грегу прийти поговорить о программе для этого его концерта.

— Но сегодня же суббота. — Она чешет нос. — И вообще, уже каникулы.

Говард с деревянным видом пожимает плечами:

— Ты сама знаешь, что он за человек. Все должно быть так, как ему хочется.

— Ладно, — зевает она и снова натягивает на себя простыню со стеганым одеялом, завладевая и его половиной. Ее голос тонет в гагачьем пуху: — По-моему, это хорошо, что ты стал больше участвовать в школьной жизни.

— Ну, тут уж назвался груздем — полезай в кузов, верно? — Говард застегивает пальто. — Я ненадолго. Прибереги для меня местечко.

Выходя за дверь, он подмигивает Хэлли — и вдруг сразу же осознает, что впервые за всю их совместную жизнь подмигнул ей.

Улицы выглядят зловеще пустынными, словно их нарочно расчистили, чтобы Говард мог доехать до цели быстрее. На школьной автостоянке припаркована одна-единственная машина — машина Грега; внутри здания пустые классы и коридоры кажутся всего лишь сложным фасадом, огромным, лабиринтообразным вестибюлем, ведущим в единственное обитаемое помещение. Поднимаясь по лестнице и слушая, каким гулким эхом отдается каждый его шаг, Говард ощущает себя злосчастным героем из греческого мифа, которого отправили сражаться с Минотавром.

Перед кабинетом директора, на скамье, которую еще прошлые поколения школьников прозвали “скамьей смертников”, Говард видит одинокую фигуру Брайана “Джикерса” Прендергаста, грызущего ногти. Вид у него такой заброшенный, как будто он просидел здесь уже целые века — как некий второстепенный персонаж легенды.

— Мистер Костиган у себя? — осведомляется Говард, показывая на дверь.

Но не успевает мальчик раскрыть рот, как из-за двери раздается зычный голос:

— Войдите, Говард.

Автоматор стоит, расставив ноги, почти в позе кулачного бойца, прямо посреди кабинета, как будто он приготовился решительно оборонять его от всех посетителей. На нем одежда, какую носят в выходные: светло-голубая рубашка, желтый свитер, наброшенный на плечи, бежевые просторные брюки и коричневые ботинки “Хаш паппиз”; смотрится это так же несообразно, как смотрелся бы Годзилла в тренировочных штанах.

— Боюсь, сейчас у него встреча. Можно, я передам ему ваше сообщение? — Труди, зажав телефон между плечом и щекой, наклоняется вписать еще одно имя в длинный список, лежащий на письменном столе. — Да… наверное, это кишечная инфекция… Спасибо, он перезвонит вам чуть позже…

— Черт бы их подрал, — ворчит Автоматор, расхаживая туда-сюда, почесывает подбородок, а потом, повысив голос, говорит: — Ну что, Говард, садитесь же, черт возьми.

Говард послушно усаживается по другую сторону стола от Труди. Последовательное преображение кабинета, которое Говард застал здесь в прошлый раз, уже почти завершено: африканские стулья с высокими спинками сменили современные эргономичные офисные кресла, и теперь единственное напоминание о прежнем обитателе этого кабинета — аквариум возле двери, где продолжают безмятежно плавать разноцветные рыбки, равнодушные к переменам вокруг.

— Говард, налить вам чего-нибудь? — заботливо шепчет Труди. — Чая? Кофе? Сока?

— Черт возьми, Труди, не предлагай ему сока! У нас очень серьезный разговор!

— Хорошо, дорогой, — извиняющимся голосом говорит она, а потом берется за телефон, который опять звонит: — Алло, это кабинет исполняющего обязанности директора…

— Черт возьми, — повторяет Автоматор, как бы разгоняясь — совсем как бензопила, когда она разогревается, — а потом говорит уже громче: — Говард, какого дьявола? Я хочу сказать — ради бога, объясните: что случилось?

— Я… — начинает было Говард.

— За всю свою преподавательскую жизнь мне никогда — никогда — не доводилось наблюдать такое, что хоть близко напоминало бы картину, которая предстала моим глазам прошлой ночью. Ни разу в жизни. Черт возьми, черт! Я же поручил вам присматривать за ходом вечера! Разве я не снабдил вас четкими инструкциями? Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, мне кажется, ни одна из этих инструкций не гласила, что разрешается превратить школьную вечеринку в римскую оргию. Или я не прав?

— Н-н…

— Совершенно верно, таких указаний не было! И что же? Теперь на нас обрушилась вот эта напасть. — Он указывает на телефон. — Мне все утро названивают родители учеников, и каждый желает знать, почему его малыш Джонни вернулся домой с официальной школьной вечеринки, за которой присматривали взрослые наставники, весь в блевотине и с еще более отвисшей челюстью, чем обычно! И что я должен им отвечать, Говард? “Видели бы вы своего отпрыска на полчаса раньше”? Черт побери, вы хоть представляете себе, в какое болото вы нас всех затащили, а? Ну скажите мне, что, черт возьми, там произошло?

— Я…

— Вы не знаете. Конечно, никто ничего не знает, это какой-то Бермудский треугольник! Ладно, Говард, я вот что вам скажу: кто-то же должен знать, а когда я все узнаю, то, поверьте мне, покатятся чьи-то головы. Потому что эти люди, — он снова показывает на телефон, — боже мой, если бы они только знали, что там происходило на самом деле…

Он хватается за волосы и снова рассеянно расхаживает туда-сюда, как робот, выряженный в одежду пастельных тонов, а потом, сделав глубокий вдох, останавливается прямо перед Говардом.

— Ладно, — говорит он. — Думаю, если мы будем просто кипятиться, нам это мало поможет. Я вовсе не собираюсь взваливать вину за все случившееся на вас одного. Я всего лишь пытаюсь найти какое-то объяснение. Итак, просто расскажите мне своими словами, что именно вы увидели прошлой ночью.

Он складывает руки крест-накрест и прислоняется к шкафу, и на лбу у него бешено подергивается жилка.

Двенадцать часов назад Говард лежал на спине на учительском столе в кабинете географии. Со стены ему улыбались счастливые шахтеры Рейнско-Рурской долины, и, глядя на них, проваливаясь головой в пустоту, уже отчасти засыпая, Говард представлял, что и сам свалился на дно шахты — или, может быть, он лежит в окопе, а они солдаты, вычернившие себе лица для ночного дозора… На нем лежала мисс Макинтайр, обвив его руками, рассыпав волосы по речной пойме его груди, и границы их тел казались пористыми, жидкими, размытыми. За окном бушевала буря; комнату то и дело озаряли вспышки молнии — такие быстрые, что иногда казалось, что они просто мерещатся; последние искорки оргазма бурлили в его крови, как крепленое вино. А потом — с резким вдохом — он ощутил, как ее тело напрягается, и не успел он спросить ее, в чем дело, он и сам ощутил тот же отчетливый холодок.