Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

словно из амбразур, да еще высовывался крошечный вздернутый носик.

Завидев ее, дядя просиял:

– Малатантра, дивная моя красавица!

Улыбка матроны обнажила ряд мелких зубов. Барак сложил косулю к ее ногам. Охотница звучно рассмеялась.

– А это мой племянник, Ноам.

Она с интересом разглядывала меня от макушки до пят, как новый мясной деликатес, принесенный ей в дар. Верно, обзор увенчался благоприятным выводом: она хлопнула в ладоши и выкликнула несколько странных имен.

На зов вышли Охотницы, они были моложе и нетерпеливей.

Дядя объяснил мне программу вечеринки:

– Мы выпьем вина из одуванчиков, закусим стеблями сельдерея[16], потом ты выберешь себе красавицу в надежде, что и ты придешься ей по вкусу.

Мы углубились в недра Пещеры, которая состояла из нескольких помещений: за конюшней находилась мастерская, за ней – кухня, рядом – место для отходов, а в глубине, ближе к огню, располагались спальные гроты.

Потекла беседа – она была занятной благодаря Бараку, который старался всех развлечь, а затрудняло ее малое количество слов, понятных обеим сторонам. Я так и не понял, на каком языке говорили Охотницы, – их говор включал отголоски разных наречий, что-то вроде воспоминаний о путешествиях.

Мощная Малатантра возлежала рядом с Бараком, и я подозревал, что он пришел ради нее.

Мое внимание привлекла одна из Охотниц. Ее мрачное замкнутое лицо цвело живыми красками и здоровьем. Она была рослой, с нервными бедрами и четким очерком плеч; была в ней какая-то неукротимая сила, что-то и женственное, и дикое. Все мы томно лежали и сидели вокруг горящих углей, а ее крепкое тело ни на миг не покидала бодрость; она то и дело порывисто подымалась – то подлить вина, то предложить нам орехи, – и движения ее были быстрыми и точными. Мой взгляд все время невольно был к ней прикован. Она резко развернулась, меховая накидка вздернулась, мелькнул упругий живот, и над ним проступили ребра, абрис их полукружий. Мой член напрягся.

Барак заметил мою реакцию. Не спуская с меня глаз, он наклонился к своей матроне и что-то шепнул ей на ухо. Она пристально посмотрела на меня, потом на Охотницу и окликнула ее, сложив руки рупором.

Охотница села перед Малатантрой на корточки и, энергично жестикулируя, стала возражать. Я забеспокоился.

Увидев, что я побледнел, Барак сказал мне:

– Она немая, мой мальчик. Это тебя не смущает?

Так вот откуда в ней эта экспрессия! Рот ее молчал, за него говорило все тело. Я любовался ее пружинистой и взволнованной грацией, пока она вела переговоры с матроной; кровь бросилась мне в голову, да так, что я уже не в силах был соображать. Она согласится? Или нет? Лишь это меня и занимало.

Охотница выпрямилась и пристально на меня посмотрела. В ее глазах без труда читалось желание. Властным жестом она поманила меня. Забавно: хоть выбрал ее я, она разыграла сцену доминирования.

Она отступила в дальний конец пещеры, откинула полог и указала на свое ложе в глубине, устланное шкурами.

Я лег, она задернула портьеру и медленно вытянулась на мне. Она задавала свой темп, свой стиль. Ее глаза погрузились в мои глаза, она взяла своими губами мой рот. Я расплавился. Знал ли я такое прежде? Наши флюиды встретились, перемешались, обогатились.

Она соскользнула с меня, легла на спину и дала мне понять, что я могу ею располагать. Мои пальцы пробежали по ее жарким бедрам, помедлили на упругом животе, попробовали под накидкой добраться до груди. Она высвободилась и вскочила на ноги. Я испугался, что чем-то вызвал ее гнев, столь резким показалось мне ее движение. Но она сорвала свои одежки, явилась мне обнаженной, и я опешил. Ведь я привык к растяжкам на коже у Мины – на теле Охотницы не было ни одной; словно было это чистое и подтянутое тело создано сегодня утром.

Довольная моим восхищением, она снова улеглась ко мне, улыбнулась, закрыла глаза и полностью отдалась во власть моих пальцев. Какое блаженство вдыхать запах женщины, ласкать женские формы, вызывать дрожь этой золотистой кожи, подыматься к маленьким высоким грудям, соски которых твердели от моих прикосновений!

Я вздрогнул: она обхватила мой член. В ее глазах вспыхнула радость, что я вполне готов, и она призвала меня войти в нее.

Оставаясь на спине, она раздвинула бедра и слегка приподняла таз, чтобы помочь мне проникнуть. Не было ничего легче, не было ничего теплее, не было ничего упоительней, чем погружаться в ее влажные глубины.

По мере того как я двигался, она отдавалась моему ритму и наслаждалась своими ощущениями. Все в ней откликалось на мои движения. Ее бедра подхватывали ритм моих колебаний, но иногда, напротив, мягко навязывали свой. Мой твердый член, захваченный ее горячей тесной плотью, слушался ее приказов. Я занимался любовью не для себя, а для нее: ее реакции возбуждали меня не меньше – если не больше – моих собственных ощущений; я становился орудием грандиозного события, которое неуклонно надвигалось.

Она начала постанывать. Тишайший хрипловатый рык, исторгнутый ее горлом, приводил меня в исступление, но и указывал мне, что я должен делать, а чего не должен. Я служил ей со страстью и приобщился к явлению, до сих пор мне незнакомому – удовольствию доставлять удовольствие.

Вдруг она задрожала, я почувствовал в ней невероятное, бешеное освобождение. И тоже кончил.

Я вышел из нее, скатился в сторону и стиснул ее в объятиях. Трепет еще пробегал по нашим членам, и вскоре мы заснули.

* * *

Этой зимой я любил. Земля, укрытая саваном, казалась жесткой, как труп, я же чувствовал себя живее, чем во все прошлые годы. Мы с дядей регулярно наведывались в Пещеру к Охотницам, приносили им в дар крупную дичь и проводили вечера с нашими избранницами. Пока Барак и Малатантра забавлялись в своем закутке, то и дело испуская радостный рык, мы с моей немой Охотницей уединялись и расточали нашу пылкую молодость.

Каждую ночь мой член по нескольку раз восставал. Проснувшись, моя Охотница призывала меня продолжить, но ее таинственный запах – мощный, властный, неукротимый и неистощимый – влек меня к ней и без того. Не знаю, из чего состоял этот естественный аромат – я не мог бы назвать ни одного из его слагаемых или связать его с чем-то знакомым; неподвластное сознанию первобытное чутье упивалось моей дикаркой, устремляло кровь к моему орудию и повелевало войти в нее. И сейчас, когда я пишу эти строки, какая-то память воскрешает ее флюиды, согревает низ живота и разрушает фразу.

Мою Охотницу