Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило

— В общем, — сказала я, — колдунья стала теперь такая добрая, что отдала женщине и сердце тоже. И сразу умерла. Шлепнулась на пол — и окочурилась.

— Раз — и окочурилась!

— Так ей и надо!

— Да! За все, что она натворила.

— А это уже конец, да? Больше к ней колдунья не придет?

— Конечно, не придет. Она же в могиле.

— А из могилы ведь вылезти нельзя, правда?

Я обняла их и почувствовала, что новый конец их немножко смущает.

— Эти, а кто же теперь выполнял за женщину всю ее домашнюю работу?

— Да. Кто теперь все это делал?

— Ну как кто? — сказала я. — Дети ее. Даже близнецы уже могли ей теперь по дому помогать. Они ведь были очень хорошие и уже достаточно взрослые.

— Как мы, да? Помнишь, как мы помогли тебе мусорное ведро нести?

— Не болтай. Ничего это не как мы. К нам ведь никакая колдунья не приходила, правда?

— Да. И у нашей мамы никто не умирал. Правда же? Это ведь только в сказке у нее муж умер, да?

— Эти, почему ты плачешь?

— Эти, я боюсь, когда ты плачешь. Ты ведь сказала, что этот конец хороший. Почему же ты плачешь?

— Эти, не плачь. Ведь колдунья же умерла. Как только ей сердце вынули, она сразу плюх — и окочурилась.

— Вот, смотри. Я тебе покажу, как она окочурилась. Ну Эти! Ну, посмотри, что ли, на меня. Почему ты не смотришь?

— Нет, ты лучше посмотри на меня. Подвинься, ты! Ты не умеешь окочуриваться. Я окочуриваюсь лучше.

— Ой, гляди! Она смеется.

8

Что было потом? Потом мы пили чай с полынью, и близнецы макали в него кунжутное печенье. Они это любят. Как сейчас вижу погружающиеся на дно кусочки печенья, перемешанные с листочками полыни, и плавающие на поверхности чая светлые зернышки кунжута. За окном начало темнеть. Ошри притащил стул и залез на него, чтобы включить свет, а потом у меня частичный провал в памяти. Помню только, что услышала взрыв, что бежала в темноте по улице с такой скоростью, с какой никогда раньше не бегала, что вбежала в дом, который приняла за наш, что стояла вместе со всеми перед запертой дверью бомбоубежища, что взорвалась вторая «катюша», что все стали орать и что я орала вместе со всеми.

Я не помнила, почему вышла на улицу и где в это время были близнецы.

Когда я была в их возрасте, я каждый день после школы бегала в фалафельную и всю дорогу приговаривала: «Папа, папа, папа, папа». Тогда это еще было не больно.

С семи лет я стала ему помогать. Каждый раз, как я входила в фалафельную, я видела, что он стоит за перегородкой возле плиты, и, хотя из-за этой перегородки были видны только его волосы, я знала, что вот-вот увижу и его всего. Мне нравилось это ожидание.

Я никогда не ходила к нему за перегородку. Снимала со спины рюкзак, бросала его на пол, наклонялась, подтаскивала деревянный ящик из-под овощей, приподнимала его с одной стороны и ставила на рюкзак. Затем я запихивала под ящик лямки рюкзака, подтаскивала еще один ящик, ставила его на первый так, чтобы он не шатался, вставала на цыпочки и клала на ящик маленькую цветную подушечку. Услышав, что я пришла, папа оборачивался, но, прежде чем обернуться, всегда говорил свою коронную фразу: «Осторожнее с железяками!» Он постоянно беспокоился, что я поранюсь колючей и ржавой окантовкой ящиков. Потом я выходила на улицу, залезала на пустую железную банку из-под соленых огурцов, а с нее — на окно, поворачивалась спиной к подушечке, которую положила на ящики, и плюхалась на нее попкой. Теперь я была готова к работе и, обернувшись, могла видеть всего папу целиком. Он меня — тоже. При виде меня его всегда наполняла радость. Морщины у него на лбу сразу разглаживались, и он становился похож на стакан, в который наливают апельсиновый сок: чем больше в нем сока, тем оранжевая линия поднимается все выше и выше. Таким я запомнила его лицо, когда он поворачивался ко мне и видел, что я сижу на ящиках.

Потом я выдвигала из кассы ящичек с деньгами. Он всегда застревал, и, чтобы его выдвинуть, надо было немножко подвигать его вправо и влево. Он был разделен на квадратные ячейки. Я открывала пакетики с монетами, высыпала их содержимое в ячейки, а затем разглаживала и укладывала в ящик денежные купюры. Купюры были тихие и серьезные, как и изображенные на них лица, а монеты напоминали озорных детей, которые бегают и кричат.

Я сидела на ящиках и ждала, пока начнут приходить старшеклассники. Каждому, кто проходил мимо нашей фалафельной, приходилось делать над собой большое усилие, чтобы не зайти, потому что папа начинал жарить фалафель еще до прихода покупателей и по улице разносился умопомрачительный запах. Папа никогда не боялся, что наделает слишком много фалафеля и не сможет его распродать. Он знал, что запах фалафеля сильнее всех других запахов в центре поселка и обязательно притянет клиентов. Это был один из его патентов, и за одно только это он был достоин звания «короля фалафеля». Каждый день он наполнял центр поселка этим запахом, и не было ни одного человека, который бы проходил мимо и не почувствовал, что голоден. Кроме того, папа никогда не продавал вчерашний холодный фалафель. Только свежеприготовленный и горячий.

В год его смерти мне было одиннадцать лет, и я помогала ему не только за кассой, но и при обслуживании покупателей. К этому времени я уже успела хорошо изучить все его трюки и, когда он умер, хотела рассказать о них его братьям — Морису, Аврааму, Пинхасу, Шими и Эли. Они договорились с мамой, что возьмут фалафельную на себя и будут каждый месяц отдавать ей определенную часть доходов. Однако никто из них меня ни разу ни о чем так и не спросил.

На следующий день после окончания шивы они пришли в фалафельную и единодушно решили, что в таком виде она больше существовать не может и что надо срочно сделать ремонт. Договорившись сложиться и сделать ремонт самостоятельно, они поменяли полы, покрасили стены и сделали потолок с гипсовой лепниной; купили новую сковородку, блестящие тарелки из нержавейки для салатов и большой холодильник; повесили на стену огромное зеркало, а над входом — неоновую вывеску «Наш фалафель просто клад! Заходи и стар и млад!»; поставили в углу аквариум с золотыми рыбками и пластмассовыми цветами; расширили вход, чтобы клиенты могли входить и самостоятельно брать со стойки салаты, а также ввинтили три новых лампочки. Но хотя люди, проходившие мимо фалафельной, и говорили: «Очень красиво. Молодцы!» — однако фалафель не покупали.

Все их расчеты оказались неправильными. Их было пятеро, и они решили, что будет вполне достаточно, если каждый из них будет работать в фалафельной только один день в неделю. Кроме того, они почему-то решили, что в пятницу открывать не надо, так как это короткий день. Они не знали, что в пятницу многие работают так же, как в любой другой день недели, и, когда люди увидели, что по пятницам фалафельная теперь закрыта, они стали покупать фалафель в других местах.

После того как папа умер, я по инерции какое-то время все еще продолжала после школы приходить в фалафельную, но как только видела вывеску «Наш фалафель просто клад!», к горлу у меня подкатывали слезы, я забиралась в росший неподалеку куст с желтыми цветочками, садилась на землю, клала голову на рюкзак и плакала, пока не засыпала. Однако через месяц после того, как они открылись, я все-таки нашла в себе силы не расплакаться и подойти поближе. На новой вывеске уже была трещина, а из всех рыбок в аквариуме осталась только одна. В этот день работал дядя Авраам, и было сразу видно, что он ничего в этом деле не понимает, но потом я приходила еще несколько раз и пришла к выводу, что остальные мои дядья понимают в этом ничуть не больше. Было видно, что фалафель для них — это всего лишь пита, в которую надо бросить несколько шариков, а уж клиенты пусть сами добавляют что хотят. Как я могла им объяснить, что папа делал фалафель для каждого клиента индивидуально? Например, про одного из них он говорил, что тот любит только толстые питы, и всегда старался найти для него самую толстую из всех. Когда этого клиента приходилось обслуживать мне, я, подражая папе, делала то же самое. Про одну женщину он сказал, что она не любит, чтобы у нее текло из питы, и, прежде чем заполнять ей питу фалафелем и салатами, он отрывал от питы сверху небольшой кусочек и клал его на дно, а потом еще и заворачивал питу в две салфетки. Были клиенты, которые перед тем, как купить фалафель, просили дать им один шарик на пробу; были такие, которым папа клал сверху дополнительный шарик; были такие, кто любил, чтобы в пите было побольше тхины, и не боялись, что она порвется; были такие, которые предпочитали слегка подгоревшие шарики; другие, наоборот, просили, чтобы шарики были недожаренными; были жадные — те заказывали только полпорции, даже если были страшно голодные, однако папа всегда накладывал им чуть больше, чем они просили; были и такие, кто считал себя знатоком и пребывал в уверенности, что папа готовит для него не так, как для всех, — те еще в дверях кричали: «Сделай мне, как я люблю!» — однако им-то как раз папа делал самую заурядную порцию. И наконец, было шесть или семь водителей такси, которые, еще не доехав до фалафельной, сигналили в клаксон, и к тому моменту, как они подъезжали, для них уже была готова роскошная порция, упакованная в пакет вместе с каким-нибудь прохладительным напитком.