Ни дня без мысли - Леонид Жуховицкий

Найти ответ на эти вопросы фантастически трудно. Много написано о том, как большевизм и нацизм выглядели, так сказать, снаружи. Но где взять взгляд изнутри?

На немецких экспертов рассчитывать трудно. Нацизм был грязен изначально, он ориентировался на подлецов, неудачников, бытовых предателей. Поэтому искусство Третьего рейха оказалось катастрофически бездарным, у людей одаренных оно не вызывало ничего, кроме брезгливости. Идея коммунизма была благородна, она звала к свободе и братству, потому и породила высокую литературу, музыку, живопись. И о том, как происходило зомбирование, а то и самозомбирование целого народа, кто же расскажет откровенней и глубже, чем «лучший, талантливейший»? Без него убийственный процесс вымывания из страны совести не понять. Его поэзия советского периода – это история болезни, написанная гениальным больным.

Мне кажется, к концу жизни Маяковский, так и не усомнившись в коммунистической идее, начал понимать, что реально творится в стране, которую он так любил, в партии, которой он так верил. Не случайно в последней поэме он обещал прийти в «Коммунистическое далеко» через головы не только поэтов, но и правительств. Но трезво взглянуть на катастрофическое вырождение власти, за которую он так пламенно агитировал, уже не было сил.

Наверное, ни один выдающийся российский художник не ставил на самом себе такой трагически опасный эксперимент. Наверное, наиболее точно описала произошедшее Цветаева: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского—поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил».

Лучше не скажешь.

МАСТЕР НА БАЛУ У САТАНЫ

Гениальный роман Булгакова «Мастер и Маргарита» сыграл в моей жизни такую колоссальную роль, что не могу не вспомнить людей, которых надо поблагодарить за этот дар. О Мастере и его Маргарите говорить не буду – их я не знал, да и написано о них достаточно. Но за то, что рукопись стала сперва журнальной публикацией, а потом и книгой, хочу поклониться троим – скромному литературоведу Августу Вулису, знаменитому писателю Константину Михайловичу Симонову и тогдашнему редактору журнала «Москва» Евгению Поповкину. Всех троих уже нет в живых. Вулис когда—то рассказал мне, как удалось пробить многослойную цензурную стену, спросить об этом Симонова я постеснялся.

Со слов Вулиса, было это так. Он знал Симонова по Ташкенту и, получив от Елены Сергеевны рукопись с безнадежной до того издательской судьбой, попросил Константина Михайловича о помощи. Чтобы облегчить прохождение романа через запретительные инстанции, Вулис написал к нему предисловие, где определил жанр «Мастера» как меннипею, авантюрно надеясь, что там, где роман наверняка запретят, непонятная меннипея, авось, проскочит.

К тому времени Симонов уже не ходил в литературных начальниках, но, будучи человеком очень талантливым и колоссально популярным, влияние свое не растерял. Первый, к кому они с Вулисом повезли рукопись, был, как ни странно, Софронов, тогдашний редактор «Огонька», журнала, при котором издавались разные приложения – в одном из них Константин Михайлович и понадеялся «Мастера» опубликовать. Софронова он не уважал, тот об этом прекрасно знал, и тем более был польщен визитом знаменитого коллеги. Встретил радушно, велел накрыть стол в кабинете, однако от публикации романа уклонился под тем предлогом, что Булгаков не вписывается ни в одно из приложений – как сказали бы нынешние телевизионщики, не попадает в формат. После короткого раздумья Симонов, опять же вместе с Вулисом, поехал в журнал «Москва», к Евгению Поповкину. Тот был литератором средним, недавно переехал в столицу из провинции, редактором считался безликим – но, на общее наше счастье, роман решил публиковать. Строго говоря, это был с его стороны подвиг – вся карьера могла рухнуть, да и жизнь вместе с ней тут же пошла бы под откос. Пусть этим подвигом он и запомнится – редактор, напечатавший «Мастера и Маргариту»…

Понимая, через какие тернии придется продираться, Поповкин попросил Симонова написать предисловие к публикации – хоть частично прикрыть роман своими орденами и многочисленными лауреатскими медалями. Симонов согласился, но потребовал, чтобы осталось и предисловие Вулиса – так сказать, первопроходца. Роман так и вышел – с двумя сопроводиловками. В те бюрократические годы в партию и комсомол тоже принимали с двумя рекомендациями.

* * *

В великой литературе всегда таится загадка. В житейской и творческой судьбе Михаила Булгакова их несколько.

Первая – корни «Мастера и Маргариты». Где они? Попробуйте сходу ответить на недоуменный вопрос, который очень редко рискуют произнести вслух и исследователи, и бесчисленные поклонники поразительного романа: откуда что берется? Да, был хороший, даже очень хороший писатель, но мало ли работало рядом очень хороших? И «Записки молодого врача», и «Дни Турбиных» – прекрасная проза. Однако из очень яркого ряда художников той эпохи Булгаков не выбивался. Ведь какие были имена: Бунин, Горький, Андреев, Пришвин, Леонов, Бабель, Сергеев—Ценский, Паустовский, Платонов, Эренбург, Олеша, Иванов, Шолохов, Федин, Ильф и Петров, Чапыгин, Пильняк, Зощенко, Шишков, Замятин, Серафимович, Тынянов, Алексей Толстой… В такой компании не стыдно и затеряться. Трезво говоря, Булгаков вполне мог остаться пятнадцатым или двадцать пятым в перечислении, и ничего унижающего писателя в этом не было бы. Но благодаря поразительному роману он не остался ни пятнадцатым, ни пятым, ни, может быть, даже вторым.

Было ли в прежнем творчестве Михаила Афанасьевича то, что позже так мощно развернулось в «Мастере»? Формально что—то имелось: «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Театральный роман» и, конечно же, «Собачье сердце». Но все это – другая литература. Легкость изложения, смешение стилей, от строгого реализма до капустника, фирменный Булгаковский юмор и его же сатирическая издевка – все это есть. Но не будь «Мастера», не уверен, что сегодня мы вспоминали бы Михаила Афанасьевича постоянно: не исключено, что стояли бы его немногочисленные тома на дальних полках библиотек рядом с книгами талантливых, достойных, но, увы, подзабытых нынче авторов. Да и огромная его мировая слава связана едва ли не на сто процентов именно с «Мастером и Маргаритой».

Почему так вышло? Чем объяснить этот прыжок выше головы?

Такое в отечественной литературе уже бывало.

Грибоедов, например. Где этапы роста, где плодотворное ученичество, где, наконец, развитие достигнутого? Написал гениальную пьесу в стихах, абсолютно своеобразную по языку, по ритмике, по густоте афористичных строк, разошедшихся, как и предсказал Пушкин, на пословицы? Никакой лестницы к вершине нет. «Горе от ума», и все.

Ершов. В девятнадцать лет автор «Конька—Горбунка», классик стихотворной сказки, может быть, самой русской из всего, созданного в этом жанре. А что еще написал? Хоть что—нибудь написал? Историки литературы, возможно, и знают, но читатели и понятия не имеют. Иные готовы казус Ершова истолковать просто – приписав подлинное авторство Пушкину. Нелепо? Да. Но где взять «лепое» объяснение?

Василий Гроссман. Был нормальный писатель из первой сотни, на большее, вроде бы, и не претендовал. И вдруг – «Жизнь и судьба», книга классической мощи и мудрости, лучшее из написанного о великой и страшной войне.

Есть и иные примеры, немногочисленные – но все это уже в сторону от темы данных заметок.

«Мастер и Маргарита» стоит одиноко не только в творчестве Булгакова – пожалуй, и во всей отечественной, да и мировой литературе. Ничего похожего за спиной, нет соседей ни справа, ни слева. Вершина вот она, а хребта не видно, все равно, как если бы Эверест или Эльбрус вздыбились посреди пустыни.

Как у Булгакова получился этот фантастический роман?

Во время Олимпиады в Мехико легкоатлет второго ряда Боб Бимон совершил немыслимый по тем временам прыжок на 8 метров 90 сантиметров – ни до, ни после ничего даже отдаленно похожего у чернокожего прыгуна не получалось. Неужели так вышло и с Булгаковым? Но роман не прыжок, не короткий всплеск идеальной формы – это долгие годы труда.

Могу только предполагать.

Нормальный писатель пишет, чтобы печататься. Это естественно – ведь и актер не может играть без зрителей. Да и футболисты, которым в наказание за беспорядок на стадионе предписывают гонять мячик при пустых трибунах, ненавидят такие матчи – для кого стараться, кто оценит финты, прорывы и сумасшедшие голы? Булгаков не был подпольным литератором, он писал не в стол, его книжки, хоть и с трудом, выходили, пьесы, тоже не без труда, ставились. Да и кому тогда было легко – газету Горького, и ту большевики закрыли. Но к середине тридцатых сталинская удавка на горле страны стянулась так туго, что дышать стало нечем. Иллюзий у Михаила Афанасьевича не осталось – понял, что ему публиковаться не суждено. А свобода отчаяния для писателя великая вещь: ведь в этом словосочетании главное не «отчаяние», а «свобода». Все умыслы, даже самые извинительные, отваливаются, остается только замысел, независимость, ничем не скованная творческая воля.