Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Кейт УИГГИН

- Послушай меня, - сказала Миранда дрожащим голосом, - выбирай  лучшее  место и не думай о моей болезни. Я хотела бы прожить столько, чтобы умереть,  зная, что ты выкупила эту закладную. Но думаю, не доживу.

Она замолчала, утомленная, так как уже давно  не  говорила  так  много.  Ребекка  тихонько  вышла  из  комнаты,  чтобы  поплакать  в  одиночестве   и  задуматься: неужели старость  должна  быть  такой  мрачной,  такой  суровой,  неужели, даже медленно спускаясь в долину  смерти,  она  остается  такой  же  неуемной и никогда не смягчается?

Дни проходили, и Миранда становилась все  сильнее  и  крепче.  Ее  воля  казалась несгибаемой, и вскоре ее уже можно было подвозить к окну  в  кресле  на колесиках. Ее главным  желанием  было  достичь  такого  улучшения  своего  состояния, чтобы доктор мог заходить не чаще чем раз в неделю, и  тем  самым  уменьшить счет, который из-за ежедневных визитов возрастал до такой пугающей  суммы, что мысль о ней преследовала Миранду днем и ночью.

Понемногу надежда  возвращалась  в  юное  сердце  Ребекки.  Тетя  Джейн  накрахмалила для нее воротнички и лиловое муслиновое платье,  с  тем  чтобы,  как только доктор объявит, что Миранда  на  пути  к  выздоровлению,  Ребекка  могла отправиться в Брансуик к мисс Максвелл. Все  самое  прекрасное  должно  было произойти там, в Брансуике, если только  ей  удастся  приехать  туда  к  августу, - все, чего может пожелать душа и представить воображение,  ибо  ей  предстояло быть единственной гостьей мисс Максвелл  и  сидеть  за  столом  с  университетскими профессорами и другими великими людьми.

Наконец  наступил  день,  когда  несколько  простеньких  платьев   были  упакованы в старый сундучок, обитый некрашеной кожей, вместе  с  ее  любимым  коралловым  ожерельем,  марлевым  выпускным  платьем,   значком   семинарии,  кружевной пелериной тети Джейн и совершенно  новой  шляпой.  Шляпа  была  из  белого лыка с венком из дешевых белых розочек и зеленых листиков и стоила от  двух до трех долларов - беспрецедентная сумма в жизни Ребекки. Эту шляпу она  примеряла каждый вечер перед тем, как лечь спать. Даже в сочетании с  ночной  рубашкой этот головной убор ослеплял своим великолепием, но если надеть  его  с марлевым платьем, то - Ребекка ясно это чувствовала - даже  достопочтенные  профессора обратят на него внимание. И право же, можно не  сомневаться,  что  ни один профессорский взор, которому выпал бы  счастливый  случай  встретить  эти сверкающие из-под  гирлянды  белых  розочек  черные  глаза,  никогда  не  перестал бы устремляться в них со вниманием!

И затем, когда все уже было готово и Эбайджа Флэг стоял у дверей, чтобы  нести вниз чемодан, пришла телеграмма от Ханны: "Срочно  приезжай,  с  мамой  несчастье".

Менее чем через час Ребекка отправилась на Солнечный Ручей.  Сердце  ее  замирало  от  страха  при  мысли  о  том,  что  может  ожидать  ее  в  конце  путешествия. Смерть матери, во всяком случае, ее там не ждала, но то, с  чем  пришлось столкнуться, поначалу показалось лишь немногим  легче.  Когда  мать  стояла на стоге сена, наблюдая за какими-то работами на скотном дворе, у нее  начался один из ее приступов головокружения, она оступилась и упала.  Правое  колено было сломано, спина повреждена и растянута, но мать была в сознании и  непосредственной угрозы ее жизни не  было  -  так  написала  Ребекка,  когда  улучила минуту, чтобы сообщить подробности тете Джейн.

- Не знаю, почему это так, - ворчала Миранда, которая в тот день  была  не в состоянии сесть, - но с детства я не могла слечь в  постель  без  того,  чтобы Орилия тоже не заболела. Не знаю, как она могла упасть,  хотя  это  не  слишком подходящее место для женщины - стог сена. Но если  бы  не  это,  так  что-нибудь другое  все  равно  непременно  случилось  бы.  Орилия  уродилась  неудачницей. Теперь она, вероятно, будет хромой, и Ребекке  придется  сидеть  на ферме и ухаживать за ней, вместо того чтобы зарабатывать  хорошие  деньги  где-нибудь в другом месте.

- Ее первейший долг - долг по отношению к матери, - сказала Джейн. - Я  надеюсь, она всегда будет об этом помнить.

- Никто не помнит ничего, что ему следует помнить, в семнадцать лет, -  ответила Миранда. - Теперь, когда я опять окрепла, я хочу обсудить  с  тобой  кое-что, Джейн, - то, что у меня на уме и день, и ночь. Мы уже  говорили  об  этом прежде, но теперь нужно решить все окончательно. Хочешь ли ты, когда  я  умру, взять Орилию с детьми сюда, в кирпичный дом? Их целая куча  -  Орилия,  Дженни и Фанни, но Марка я брать не хочу. Его может взять Ханна. Я не желаю,  чтобы большой мальчишка вытаптывал ковры и ломал мебель, хотя я  знаю,  что,  когда буду мертва, не смогу помешать тебе, если ты решишь иначе.

- Я не хотела бы идти против твоей воли, Миранда, особенно в том,  что  касается расходования твоих денег, - сказала Джейн.

- Не говори Ребекке, что я завещала ей кирпичный дом. Она  не  получит  его, пока я жива, а я не хочу спешить со смертью  и  не  желаю,  чтобы  меня  торопили  те,  кто  собирается  извлечь  из  этого  выгоду.  И  чтобы   меня  благодарили,  тоже  не  хочу.  Я  думаю,  она  будет  пользоваться  парадной  лестницей так же часто, как и задней, и,  вероятно,  будет  держать  воду  в  кухне, но, может быть, когда я уже несколько лет буду  мертвой,  мне  станет  все равно. Она так высоко тебя ценит, что, я думаю, захочет, чтобы  ты  жила  здесь всю жизнь, но на всякий случай я упомянула об этом в завещании.  Я  не  желаю, чтобы какой-нибудь  шалопай,  за  которого  Ребекка  выскочит  замуж,  выкинул тебя за дверь.

Наступила долгая пауза. Джейн молча вязала,  время  от  времени  бросая  взгляд на худую фигуру, неподвижно лежащую на  подушках,  и  вытирая  слезы.  Вдруг Миранда сказала медленно и невнятно:

- Пожалуй, можешь взять и Марка. Я думаю, бывают  и  ручные  мальчики,  так же как и дикие. Нет ни капли смысла в  том,  чтобы  заводить  так  много  детей, но это ужасный риск -  раскалывать  семьи  и  отдавать  ребятишек  на  воспитание куда-то на сторону. Никогда из них ничего хорошего не  выйдет,  а  все будут помнить, что их мать была Сойер. Ну а теперь, если  ты  занавесишь  окно, я попытаюсь уснуть. 

Глава 29 Мать и дочь 

Прошло  два  месяца  -  два  месяца  непрерывной  утомительной  работы:  приготовление еды, стирка, глажение, починка одежды, заботы  о  трех  детях;  впрочем,   Дженни,   проворная,   старательная,   сообразительная,    быстро  становилась  домовитой  маленькой  хозяюшкой.  Было  в  эти  месяцы   немало  утомительных бессонных ночей у постели Орилии и дней,  когда  больную  нужно  было перевязывать, растирать, мыть, подавать в постель еду и  читать  вслух.  Постепенно необходимость в  непрерывном  уходе  за  больной  отпала,  и  все  вздохнули свободнее, так как стоны матери больше  не  доносились  из  душной  спальни, где весь жаркий и влажный август, когда каждый  вдох  был  для  нее  мучением, лежала Орилия. О том, что она сможет ходить, не могло быть и  речи  еще много месяцев, но казалось счастьем уже и то, что шторы подняли, постель  передвинули к окну и мать с подушками за спиной сидит, наблюдает,  как  идет  работа в доме и во дворе, улыбается и может забыть о  тех  изнуряющих  днях,  которые завершились нынешним относительным покоем и облегчением страданий.

Ни одна семнадцатилетняя девушка не может пройти через такое  испытание  и не измениться, ни одна девушка с характером Ребекки не могла пройти  через  него без некоторого внутреннего ропота  и  возмущения.  Она  не  могла  быть  счастлива, делая тяжелую и утомительную работу, в которой, вероятно, никогда  не смогла бы добиться полного успеха и которая не приносила  удовлетворения.  И одновременно нектаром, отторгнутым  от  жаждущих  уст,  казались  радости,  которые ей пришлось отвергнуть  ради  исполнения  однообразных  повседневных  дел. Каким кратким, каким быстротечным был  тот  миг,  когда  рисовались  ее  воображению прекрасные картины,  когда  ей  казалось,  что  мир  открывается  навстречу ее юной силе и ждут ее борьба и победа! Как  быстро  поблекли  эти  видения "в свете обычного дня"! Сначала горе и сочувствие  были  так  остры,  что она не думала ни о чем, кроме страданий матери. Никакие мысли о себе  не  вставали между ней и ее дочерним долгом. Но  затем,  по  прошествии  недель,  маленькие неосуществившиеся надежды начали шевелиться и болью  отдаваться  в  ее груди, сорванные замыслы поднимали голову, словно  затем,  чтобы  ужалить  ее, недостижимые радости дразнили ее самой своей близостью  -  узкой  линией  раздела, что лежала между ней и их  воплощением  в  жизнь.  Легко  ненадолго  вступить на узкий путь, не глядя ни направо, ни налево,  когда  поддерживает  сознание  того,  что  поступаешь  правильно.   Но   когда   первая   радость  самоотречения - радость, подобная огню в крови, - угасает, тропа кажется еще  сумрачнее и безотраднее и  шаги  становятся  неуверенными.  Наступило  такое  время и для Ребекки. Ее бодрому духу был нанесен удар, когда пришло  письмо,  извещавшее о том, что предлагавшаяся ей вакансия  в  Огасте  занята.  И  был  тогда мятежный прыжок сердца, биение крыльев о стены клетки, жажда свободы и  простора большого мира. Это было могучее движение внутренних сил, хотя  сама  она не давала этому  порыву  никаких  пышных  названий.  У  нее  было  такое  чувство, словно ветер судьбы раздувает, раскачивает туда и сюда пламя  в  ее  душе, оно жжет,  пожирает  ее,  но  не  поджигает  ничего  вокруг.  Все  это  продолжалось одну бурную ночь в ее маленькой комнатке в домике на  Солнечном  Ручье. Но облака унеслись прочь, солнце засияло  снова,  радуга  протянулась  через небо, а надежда улыбалась, глядя в  ее  приподнятое  к  небу  лицо,  и  манила за собой, говоря: