Барчестерские башни - Антони Троллоп

Но Элинор не была в него влюблена. Сколько существует оттенков между любовью и равнодушием и как мало известна эта гамма! Элинор провела уже около трех недель под одним кровом с мистером Эйрбином, постоянно бывала в его обществе, и он был неизменно внимателен к ней. Обычно хотя бы часть вечера он посвящал ей одной. А тут он весь вечер был занят другой! Женщине не надо быть влюбленной, чтобы при подобных обстоятельствах почувствовать досаду, ей даже не надо признаваться себе, что это ее задевает. Элинор не сознавала причины своей досады. Просто такой интерес к синьоре, убеждала она себя, унизителен для человека, подобного мистеру Эйрбину. “Я думала, он умнее,— размышляла она, сидя у кроватки сына после возвращения в Пламстед.— Нет, мистер Стэнхоуп куда приятнее”. О, память о бедном Джоне Болде! Элинор не была влюблена в Берти Стэнхоупа, и она не была влюблена в мистера Эйрбина. Но раз над кроваткой своего сына она могла сравнивать недостатки и промахи своих поклонников, значит, любовь к покойному быстро угасала в ее груди.

Неужели моя героиня заслуживает за это порицания? Лучше возблагодарим бога за его великое милосердие!

Да, Элинор не была влюблена, не был влюблен и мистер Эйрбин. И, уж конечно, не был влюблен Берти Стэнхоуп, хотя он успел намекнуть, что состояние его чувств именно таково. Только вдовий чепец помешал ему сделать формальное предложение при их третьей или четвертой встрече. Но чепец этот стал теперь таким миниатюрным и утратил всякое сходство с плакучей ивой! Любопытно, как такие эмблемы горя, неприметно меняясь, сходят на нет. Каждый новый чепец как будто в точности повторяет предыдущий, и все же последняя изящная наколка из плоеного белого крепа так лее не похожа на первый монумент горя, уродовавший лицо скорбящей, как судьба индусской вдовы — на вдовью долю английской герцогини.

Но повторим еще раз: Элинор ни в кого не была влюблена, и никто не был влюблен в Элинор. А потому она недолго сердилась на мистера Эйрбина, и через два дня они вновь стали добрыми друзьями. Он не мог ей не нравиться, так как с ним всегда было приятно разговаривать. И все же он не совсем ей нравился, так как ей казалось, что он разговаривает с ней несерьезно. Он как будто все время играл с ребенком. Она узнала его достаточно хорошо и понимала, что на самом деле он серьезный, склонный к раздумьям человек, способный на глубокие душевные терзания из-за своих убеждений. Но с ней он всегда был мягко шутлив. Если бы улыбка хоть однажды исчезла из его глаз, она могла бы полюбить его.

Так безмятежно текли дни в Пламстеде, пока вдруг небо не затянули черные тучи и на его обитателей не обрушилась бешеная буря. Непостижимо, как облик небес мог за несколько секунд претерпеть подобное изменение. Общество встало из-за завтрака в полном согласии, но еще до вечера забушевали яростные страсти, и о том, чтобы сесть за один обеденный стол, уже не могло быть и речи. Но для объяснения этого нам придется вернуться немного назад.

Как помнит читатель, епископ в своей туалетной объявил мистеру Слоупу, что смотрителем будет назначен мистер Куиверфул, и просил его сообщить об этом архидьякону. Архидьякон, как известно, с негодованием отказался говорить с мистером Слоупом и написал епископу резкое письмо, почти открыто требуя, чтобы смотрителем был назначен мистер Хардинг. На это письмо архидьякон незамедлительно получил официальный ответ от мистера Слоупа, в котором говорилось, что епископ получил письмо архидьякона и примет его к сведению.

Архидьякон пришел в некоторое замешательство. Что мог он поделать с человеком, который не пожелал ни принять его, ни вступить с ним в переписку, а к тому же бесспорно имел право назначить смотрителем любого угодного ему священника? Он посоветовался с мистером Эйрбином, и тот предложил ему обратиться за помощью к декану колледжа Лазаря. “Если,— сказал он,— вы и доктор Гвинн нанесете епископу официальный визит, он должен будет вас принять, а если с ним поговорят два таких человека, как вы, он вряд ли решится вам отказать”.

Архидьякону нелегко было смириться с мыслью, что получить доступ во дворец барчестерского епископа он может только при содействии доктора Гвинна, но тем не менее, он решил последовать этому совету. Он снова написал епископу, выражая надежду, что его преосвященство сдержит свое обещание относительно принятия к сведению его письма, а сам обратился к своему другу декану с горячей просьбой приехать в Пламстед и помочь ему образумить епископа. Декан сослался на некоторые трудности, но не отказал прямо, и архидьякон вновь воззвал к нему, указывая, что следует действовать без промедления. У доктора Гвинна, к несчастью, разыгралась подагра, и он не мог точно указать день своего приезда, но обещал приехать, если это окажется необходимым. Так обстояли дела в отношении пламстедского общества.

Однако у мистера Хардинга был еще один союзник, столь же могучий, как доктор Гвинн, а именно — мистер Слоуп.

Хотя епископ упрямо желал уступить жене в вопросе о богадельне, мистер Слоуп не отказался от своего плана. С каждым днем он укреплялся в убеждении, что вдова не отвергнет его руку, и он понимал, что мистер Хардинг — смотритель богадельни, занявший этот пост благодаря его содействию, скорее примет его в зятья, чем мистер Хардинг, обманутый в своих ожиданиях и нянчущий свой гнев под крылышком архидьякона в Пламстеде. К тому же надо отдать справедливость мистеру Слоупу, им руководили побуждения даже более величественные. Ему нужна была жена и нужны были деньги, но главной его целью была власть. Он видел, что ему не избежать открытой схватки с миссис Прауди. Оставаться в Барчестере просто ее капелланом он не желал. Уж лучше вообще покинуть эту епархию! Как? Ощущать в себе незаурядные дарования, сознавать, что ты смел, решителен и, когда молчит твоя совесть, неразборчив в средствах — и удовлетвориться ролью покорного слуги прелата в юбке? Мистер Слоуп считал, что ему уготована более высокая судьба. Либо ему, либо миссис Прауди придется сойти со сцены, и теперь настала решающая минута.

Епископ сказал ему, что новым смотрителем будет мистер Куиверфул. А мистер Слоуп, спускаясь вниз на случай, если, против всякого ожидания, архидьякон все-таки пожелает его увидеть, сказал себе, что смотрителем будет мистер Хардинг. И для достижения этой цели он отправился верхом в Пуддингдейл, чтобы вновь побеседовать с почтенным претендентом на кусок церковного пирога. Мистер Куиверфул был в общем весьма достойным человеком. Однако попытка решить неразрешимую задачу и дать благородное воспитание четырнадцати детям на доходы, которых не хватало даже на то, чтобы накормить их и прилично одеть, не могла не оказать неблагоприятного влияния на его характер и чувство чести. Да и кто решится утверждать, что мог бы нести подобное бремя с иными результатами? Мистер Куиверфул был честным, добропорядочным, замученным нуждой тружеником, который, правда, думал больше о том, как раздобыть хлеб и мясо, как успокоить мясника и вновь увидеть улыбку на кислой физиономии булочницы, но все же стремился жить в мире со своей совестью. Он не мог, подобно людям в менее стесненных обстоятельствах, заботливо оберегать свою репутацию в глазах окружающих, избегал малейших подозрений, которые могли бы запачкать его доброе имя, или дурной молвы, которая могла бы запятнать его честь. Такая щепетильность, такая нравственная роскошь была ему не по карману. Он довольствовался обыкновенной житейской честностью, предоставляя людям говорить, что им угодно.

Он заметил, что его собратья-священники, которых он знал двадцать лет, начали смотреть на него холодно, едва он выразил готовность склониться перед мистером Слоупом; и их взгляды стали еще холоднее, когда прошел слух, что епископ назначает его смотрителем Хайремской богадельни. Их осуждение больно ранило мистера Куиверфула, но он должен был нести этот крест. Он подумал о своей жене, о ее новом шелковом платье, которое она носит уже шесть лет. Он подумал о своих многочисленных птенцах, которых по воскресеньям он вел в церковь со стыдом, ибо на всех не хватало крепких чулок и башмаков. Он подумал о протертых локтях своего черного сюртука и о строгом лице суконщика, к которому он не обращался, зная, что в кредите ему будет отказано. Потом он подумал об удобном доме в Барчестере, о прекрасном содержании, о школах, куда он пошлет своих мальчиков, о книгах, которые увидит в руках своих дочерей вместо штопальных игл, о лице жены, вновь освещенном улыбкой, и о столе, на котором будут стоять обильные трапезы. Он подумал обо всем этом, и ты, читатель, подумай об этом, а уж потом, если сможешь, удивись, почему мистер Слоуп представился ему обладателем всех добродетелей, которым положено украшать капеллана епископа. “Как прекрасны на горах ноги благовестника”.

Да и есть ли у барчестерских священнослужителей право смотреть на мистера Куиверфула холодно? Разве не все они с вожделением взирают на хлеба и рыбы своей матери-церкви? Разве все они любыми правдами и неправдами не преуспели больше него? А ведь ноша их легче! У доктора Грантли пять детей и почти столько же тысяч фунтов в год, чтобы кормить их. Он-то может поворачиваться спиной к епископу, милости которого ему не нужны, и презирать его капеллана; и разве не жестоко со стороны такого человека восстанавливать весь свет против отца четырнадцати детей за то лишь, что он старается содержать их как должно? И ведь он не искал места смотрителя — более того, он согласился лишь после того, как его заверили, что мистер Хардинг отказался. Как тяжко терпеть эти порицания, Зная, что откажись он — и его же осудили бы за легкомыслие!