Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 2 - Монах Симеон Афонский

– Ну, почти на коленке… Приволок со Псху наковальню и еще кое-какое железо, еле допер, – с добродушным смехом отозвался умелец. Действительно, на кухне в углу стоял рабочий верстак, смастеренный капитаном, а на нем – увесистая наковальня, рядом – тиски.

– Посмотрите, какие просфоры получаются: ровные, плотные, хорошо пропеченные! – продолжал нас знакомить Георгий с новинками скита.

– Отличные, ничего не скажешь! – Мы с Харалампием изумлялись талантам послушника. Чай сели пить в доме. Вечера уже стояли холодные.

– Посмотрите, отец Симон, наши свечи: это пока первая попытка…

Рассматривая скатанные послушником вручную церковные свечи, я поразился его умению, не ожидая от бывшего помощника капитана такого множества способностей:

– Слушай, Георгий, ты меня тоже научи свечи катать! Я давно об этом мечтал.

– Без вопросов! А вы благословите мне, отче, попробовать из нашего черного винограда кагор собственный сделать?

– Конечно, попробуй!

– Спаси вас Господи! Я еще много чего умею… – Послушник взял принесенные нами продукты и начал раскладывать их по полочкам.

– Он что, гений? – шепотом спроси у меня Харалампий.

– Должно быть… – согласился я. – Самородок какой-то…

Когда я покончил со всеми делами в скиту и отслужил несколько литургий, мне не оставалось ничего другого, как подниматься на Грибзу. Мои друзья вызвались сопровождать меня, разделив по своим рюкзакам часть моего груза, предназначенного для зимовки. Пустота осеннего леса встретила нас легким инеем, осевшем на ветвях кустарников от речного тумана. На краю поляны на Грибзе ярко рдели кисти поспевшей калины.

– Вы до холодов еще разок спуститесь, батюшка? – расставаясь, спросил Георгий.

– Хотелось бы спуститься за сухофруктами, если тропу снегом не завалит.

– Буду ждать. Очень хочется с вами в альпику подняться до холодов. Наслышан о ваших походах. Хочется узнать, что это такое…

– Это можно, Георгий! В альпику я всегда готов…

Они уходили вниз, унося на штормовках мокрые листья пламенеющих кленов.

* * *

Запечатало небо осенняя сушь,

Шорох леса привычно знаком.

Я пришел не таким, как покинул тебя,

О приют мой, бревенчатый дом!

Я вернулся, утратив молитвенный жар.

Я вернулся, себя растеряв.

Словно чужд безконечно я этим лесам,

Чужаком самому себе став!

Я вернулся, остыв, ко всему охладев,

И не знаю, с чего мне начать.

И легла, как клеймо, на осенний простор

Перезревшей калины печать!

После того как накопился опыт поездок в Москву и обратно, пришлось сделать грустный вывод: молитва хотя и не утратилась совсем, но неизбежно слабела и рассеивалась в суете и общении с людьми. Требовалось значительное время в уединении, чтобы молитва окрепла и стала сильной и нерассеянной. Для этого пришлось наметить себе с самого утра каждый день жить цельно и внимательно. Если в уединении это получалось сравнительно легко, то в скиту, а особенно на Псху, не говоря уже о поездках в Россию, я обнаружил в себе большие упущения в удержании ума в непрестанной молитве. Каждый спуск с Грибзы давался мне недешево – приходилось платить своим молитвенным устроением, помогая монахам, сестрам и обычным сельчанам.

Труднее всего оказалось выкорчевывать тонкие, глубоко скрытые страсти гнева, гордыни и похоти. Я прилагал в покаянной молитве все усилия, но тем не менее обнаруживал, что периодически то одна, то другая страсть всплывала из глубины сознания и становилась предо мною, словно медная стена между Богом и душою, угрожая остаться в вечности моими сторожами. Грубые страсти уже так сильно не нападали на меня, но, становясь тоньше, не исчезали, а словно злые собаки, стояли в отдалении, готовые наброситься в любой момент. Я знал, что исход этой борьбы пока для меня неясен. Пришлось снова взяться за книги и попытаться найти способ преодолеть эти скрытые страсти.