Пугачев - Абрам Исаакович Гайсинович

Урале и в Приуралье, на Волге и в Поволжье, в Оренбурге и Екатеринбурге, в Самаре, в Пензе и в Казани, в Симбирске, Саратове и Царицыне, во всех населенных местах и по дорогам.

Пугачева казнили в Москве.

От Яицкого городка всю дорогу его конвоировал Суворов с двумя ротами пехоты, двумя сотнями казаков, при двух пушках. В Симбирске Пугачева встречал Панин. Вождь восстания отвечал на вопросы усмирителя «очень смело и дерзновенно».

Пушкин привел замечательный диалог между двумя главнокомандующими — правительственным и повстанческим.

— Кто ты таков? — спросил он (Панин) у самозванца.

— Емельян Иванов Пугачев, — отвечал тот.

— Как же смел ты, вор, называться государем?

— Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает{197}.

Вряд ли подобный диалог имел место в действительности, но предание это хорошо передает пугачевский характер — независимый и смелый.

Не менее выразительно звучит разговор Панина с Пугачевым в народном предании:

Судил тут граф Панин вора Пугачева:

«Скажи, скажи, Пугаченька, Емельян Иваныч,

Много ли перевешал князей и боярей?»

«Перевешал вашей братьи семьсот семи тысяч.

Спасибо тебе, Панин, что ты не попался:

Я бы чину-то прибавил, спину-то поправил

На твою бы на шею варовинны вожжи

За твою-то бу услугу повыше подвесил»{198}.

Сиятельный, изящно воспитанный граф отпустил безграмотному казаку несколько вульгарных пощечин и кинул его в тюрьму. Там он сидел со скованными руками и ногами, прикованный железным обручем к стене. Но даже в таком беззащитном виде Пугачев был страшен правительству. В камере безотлучно находились трое караульных без ружей и с необнаженными шпагами: боялись, что Пугачев может выхватить ружье и перебить охрану.

Арестованного кормили пищей, «подлым человеком употребляемою», и снабдили такой же одеждой. Чиновным и богатым людям демонстрировали пленника в натуре, простому же народу показывали портрет Пугачева, который был потом сожжен под виселицей, на эшафоте.

Из Симбирска поехали дальше. Пугачева все еще боялись. Зная о его популярности в массах, боялись, что по дороге его вырвут от конвоя и освободят. «К провозу его требуется теперь обезопасить московскую дорогу», — писал Панин и распорядился разместить солдат во всех селениях, где будут остановки.

Утром 4 ноября Пугачева привезли в Москву и посадили в специально отделанный дом на Монетном дворе, в Охотном ряду. Толпы народа собрались у тюрьмы. Жаждали посмотреть на человека, державшего в страхе дворянскую империю.

Есть удивительное по затаенному в нем глубокому смыслу народное предание о жестокой помещице Салтычихе, пожелавшей увидеть Пугачева.

«Молва уже шла, что когда к клетке подходил простой народ, то Пугачев ничего не разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался… Подошла Салтычиха к клетке; лакеишки ее раздвинули толпу. «Что попался, разбойник?» — спросила она. Пугачев в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки, и, — богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей, — да как гаркнет на нее; застучал руками и ногами, индо кандалы загремели; глаза кровью налились: ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой отвезти…, а вскоре Салтычиха и душу грешную богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черные ворона»{199}. Народ верил, что даже из клетки своей Пугачев наводил трепет на врагов.

На самом же деле Пугачева никому не показывали. Он был закован в кандалы, прикован цепью к стене и сидел изможденный, усталый физически и морально, ослабевший от мучений и побоев, перенесенных на скорбном пути между Яицким городком и Москвой. Власти боялись, что он умрет, не успев дать подробных показаний, лишив победителей возможности насладиться казнью человека, причинившего им столько страхов, и торопились допросить его.

Четвертого ноября, в первый же день приезда Пугачева в Москву, начался допрос. Его допрашивали еще до Москвы. 16 сентября Пугачев давал показания в Яицком городке. Четыре дня, с 3 по 6 октября, длился допрос в Симбирске в присутствии графа Панина. Но самым мучительным и долгим был московский допрос, занявший почти десять дней. Если в Симбирске и Яицке Пугачев смело смотрел врагам в глаза, то в Москве его довели до такого состояния, что у него появились припадки.

Пугачева везут в клетке на допрос к Панину.

С гравюры на дереве Ю. Шюблер.

 Государственный Исторический музей

Допрос вел обер-секретарь сената Шешковский. Этот известный кнутобойных дел мастер, заслуживший особое доверие Екатерины, сочетал физическое истязание жертвы с моральными пытками. Он имел обыкновение допрашивать в уставленной иконами комнате и читал акафист под душераздирающие крики и стоны допрашиваемых. Кроме основного допросу, Пугачева заставляли давать дополнительные показания об отдельных деятелях и эпизодах восстания, водили на бесчисленные очные ставки.

В результате следователи добились, что Пугачев дал подробные показания. Скрывать своих помощников было бесполезно. Они все находились в руках правительства — Пугачев их и не скрывал. Он рассказал всю свою жизнь с яркими деталями о многочисленных побегах, встречах, скитаниях, с описанием подробностей восстания, с перечислением взятых городов, крепостей, форпостов, редутов, передал разговоры, какие он имел со встречными казаками, купцами, крестьянами, раскольниками, офицерами, солдатами.

Измученный до крайней степени, Пугачев и на пороге виселицы не потерял чувства собственного достоинства, не забыл о величии того народного дела, которое он возглавлял. Он вспоминал об офицерах и помещиках, казненных по его распоряжению, и каждый раз мотивировал казнь, хотя следователи меньше всего интересовались мотивировкой действий, которые с их точки зрения были преступны сами по себе. Это были то офицер, плохо обращавшийся с солдатами, то помещик, истязавший своих крестьян, то правительственный агент, захваченный с противопугачевскими документами. Пугачев несколько раз подчеркивал, как он удерживал повстанцев от пьянства и грабежей. Из его показаний встает картина осмысленной расправы, казней, оправданных с точки зрения народных интересов.