Затерянная улица - Жан Амлен

— Пошли выше, — сказал он Диди. Она уцепилась за его руку и послушно стала карабкаться вверх. Они прошли позади университета, мимо бачков с золой и мусорных куч, поднялись по деревянным ступенькам, пересекли стоянку машин у Политехнической школы и косогор, расположенный чуть повыше, и вышли наконец на грязную кремнистую дорогу, которая пересекала гребень горы и тянулась вдоль кладбища. Фреду вспомнилось, как заглядывал за эту ограду священник. Кладбищенский участок был широкий и, спускаясь по склону, простирался далеко на запад. Пожалуй, они поднялись сейчас футов на шестьсот над уровнем реки. Он никогда еще не забирался так высоко.

— Уморились мои крепкие коричневые ноженьки, — сообщила Диди, и Фред рассмеялся.

— Откуда ты такое взяла? — спросил он. — У кого это были крепкие коричневые ноженьки?

Ее мордочка сморщилась в улыбке.

— У пряничного человечка, — ответила она и принялась напевать: — От тебя я убегу, убегу, от тебя убежать я могу.

Воздух был сухой и чистый, без всяких следов влаги, солнце в вышине сверкало; Обочины дороги поросли кустарником и полевыми цветами: желтыми и голубыми, лютиками, маргаритками, золотыми розами, васильками и клевером. Диди исчезла в этих зарослях, больше всего на свете она любила собирать цветы. Лишь по движению кустарника и травы можно было догадаться, где она. Остро и сладко пахло клевером и сухой травой, а с востока, из-за гребня горы тек мощный и непрерывный поток ветра. На юго-западе, милях в пяти-шести, Фред разглядел широкую и яркую, серо-стальную ленту реки. Диди закричала:

— Папа, папа, посмотри, что здесь такое!

Фред разыскал ее, с трудом прокладывая себе путь в высокой траве.

— Ягоды! — восторженно выкрикнула она. — Ты посмотри на эти ягоды! Их можно есть?

Ей попался куст ежевики. В последний раз Фред видел ежевику, когда ему было шесть лет. Ему и в голову не приходило, что он наткнется на нечто подобное прямо в городе.

— Ежевика, — сказал он удивленно. — Конечно, ее можно рвать, дружок. Только не уколись.

Ягоды переливали всеми оттенками — от ало-красного до черного.

— Уф-ф, — проговорила Диди. Она исколола пальцы, обрывая ежевику. Девочка засунула в рот целую горсть и скривилась.

— Кислые?

— Сочные, — промычала она с набитым ртом. По ее подбородку стекала струйка темного сока.

— Ешь, — сказал ей Фред. — А я еще раз попробую его запустить.

Диди принялась с увлечением искать ягоды, а он спустился вниз по дороге, потом повернул и побежал назад. На этот раз Фред сразу выпустил порядочный кусок бечевки. Он бежал что есть силы, задыхаясь и разматывая бечевку, которая скользила между пальцами, обжигая их. Вдруг он почувствовал, что веревка натянулась и забилась, словно там, на другом конце, было какое-то живое существо. Повернувшись, Фред увидел, как, подхваченный струей воздуха, змей приплясывает над вершинами деревьев, поднимаясь все выше и выше. Фред снова стал разматывать бечевку, и через мгновение змей взмыл в сторону и ввысь, перелетел через кладбищенскую ограду и замер над кладбищем, паря футах в двухстах над землей, ослепительно красный в сиянии солнца. Внезапно у Фреда всплыли в памяти слова священника «Ерунда это все», и он понял, что тот неправ. К нему бежала Диди, она хохотала от возбуждения и радости и весело пела песенку о пряничном человечке, а Фред опустился на колени, прямо на пыльную дорогу, обнял дочь и положил ее ручки на бечевку, между своими. Щурясь от солнца, они не отрываясь глядели на парящего в вышину красного змея, потом Фред обернулся и увидел яркие темно-красные следы ягод на щеке, губах и подбородке девочки.

Перевод с английского Е. Коротковой

Да он ее просто обожает!

За неделю до рождества ударили морозы, выпал снег, и как раз в эту пору несколько бывших учениц мисс Харкер организовали (впервые без ее ведома и согласия, так как старушка к этому времени уже скончалась) веселую пирушку в «Коровнике» на Четвертом шоссе, неподалеку от Фармингтона; нечто вроде скромной встречи несмысленышей-выпускниц, которым только-только стукнуло по двадцать и еще хочется видеть друг дружку. Обстановка была непритязательной, даже вульгарной: тускло освещенный угол общей столовой, три сдвинутых вместе стола, премерзкое угощение, скверные коктейли и невменяемый официант. Но, как заметила Бетси Уоррен, все это они устроили сами, без вмешательства старших, без учителей и родителей и даже без поклонников и мужей, и им нравилось — хотя, возможно, они сами того не сознавали — так запросто развлекаться на виду у посторонних. Они от души хохотали, пели песни и веселились напропалую.

Запевала Элизабет Лавлес. Она стояла, опираясь об угол стола своим красивым, подтянутым животом, и плавно помахивала фужером, из которого не проливалось ни капли, хотя джин плескался у самых краев. Она резвилась, как ребенок, которому впервые в жизни позволили есть кашу большой ложкой. Не забывая следить за фужером, она нежным голоском выводила одну из песен Тома Лерера и в полумраке столовой казалась такой счастливой и милой, что степенные, пожилые посетители, не спускавшие с нее жадных глаз, шепотом выражали свое восхищение.

В пансионе мисс Харкер соученицы не раз дружески подшучивали над Элизабет, так как ее на редкость пропорциональная фигура совпадала очертаниями с идеально правильной восьмеркой. Случалось, что уже и после замужества Элизабет подруги с милой непринужденностью вспоминали ее старое прозвище.

— А вот Элизабет Лавлес, Гарри. Абсолютная восьмерка.

И Гарри, с восхищением уставившись на нее, шутливо восклицал:

— Как, неужели Лавлис?[9]

Она всегда смеялась этой шутке.

— Нет, Лавлес, пишется через «е».

Смеялся и юноша. Но тут она с важностью произносила:

— Миссис Лоренс Лавлес. Кстати, брат моего мужа в этом году был полузащитником в команде первого курса Гарварда и сломал во время матча руку.

И Гарри, несколько удрученный этими подробностями, смущенно отводил взгляд.

Изящный туалет, в котором Элизабет приехала на вечеринку, достался ей благодаря расторопности ее родительницы, очень гордившейся фигурой дочки. Шерстяное темно-розовое дневное платье от Скаази предназначалось для того, чтобы знаменитая Ленни Фейбер продемонстрировала его на закрытом конкурсе новых моделей, однако так и не поступило в продажу. Поскольку носить его могла лишь женщина с фигурой Лиз, мать купила его за сто двадцать пять долларов прямо из мастерской и подарила дочери в день ее рождения.

Таким образом на пирушке в «Коровнике» Элизабет оказалась не только самой привлекательной (к этому она привыкла), но и самой элегантной женщиной, а это было уже вовсе непривычно, ибо у них с Ларри никогда не было денег. Не было их и у матери, которая после развода жила на небольшие проценты с имения, и у никчемного бездельника папаши, и у родителей Ларри. Лавлес-старший занимал место адъюнкт-профессора социологии в заштатном университете и зарабатывал весьма немного.

Ларри и Лиз едва сводили концы с концами. Шаткость их семейного бюджета, вероятно, отчасти объяснялась тем, что они слишком рано поженились, не успев даже закончить колледж. Элизабет проучилась год в частной школе, бедняге Ларри пришлось съездить в Сиракузы по таинственной причине, связанной с некой романтической поездкой в Мексику, которую он легкомысленно предпринял в возрасте семнадцати лет и из которой возвратился только через два года. Сейчас они уже год как были женаты и обладали расточительными наклонностями и скудными средствами для того, чтобы им следовать. Вот почему с таким торжеством и даже упоением Элизабет стояла перед подругами и дирижировала хором. Она отлично знала, что они порой жалеют ее и судачат о ее печальном положении; а все же ни одна из них не могла сейчас с ней сравниться.

Просто удивительно, какую уверенность придавало ей платье. Ткань была восхитительно гладкой и словно струилась. Воспользовавшись тем, что собрались только свои, Элизабет рискнула ради пробы надеть платье без пояса, получилось как раз то, что нужно, — этакое не бьющее в глаза великолепие, — и она хохотала, шутила, пела и просто ног под собой не чуяла. Она выпила шесть коктейлей из джина и еще чего-то, она сама толком не знала чего. Прежде она ни за что не отважилась бы на такой поступок. Когда наступила пора уезжать, Элизабет минут двадцать простояла у машины, прежде чем почувствовала, что может сесть за руль.

Машина представляла собой старое чудище с дырявым откидным верхом, но Элизабет не расставалась с ней — в ее работе автомобиль был необходим. Элизабет служила в одной из хартфордских компаний, распространявшей холодильники и пищевые продукты, и случалось, делала до двухсот миль в день. В год она зарабатывала от трех до четырех тысяч, из которых большая часть шла на убранство их жилища. Элизабет мудрила над своей старой квартиркой до тех пор, пока не превратила ее в нечто потрясающее и абсолютно неузнаваемое. Сейчас она подготовляла снимки сногсшибательных интерьеров, которые намеревалась послать каким-нибудь оформителям: «Лорду и Тэйлору» в Хартфорде или одной из тех небольших компаний, которых так много развелось за последнее время в Нью-Йорке, — и попытаться, представившись таким образом, устроиться к ним в ученицы. Элизабет чувствовала, что у нее есть оригинальные идеи, которые со временем будут оценены по достоинству.