Любовь к трем цукербринам - Виктор Пелевин

Кресло с Караевым снова переехало в центр поля зрения, вытеснив овечек – видимо, террористическое приложение отслеживало движения Кешиных глаз не хуже мелкой сестренки.

– Несколько слов о тебе, Ке, – продолжал Караев. – Как я уже сказал, ты причинил мне много боли своим разнузданным нравом. Сам того не зная, ты превратил мою жизнь в ад. Дело в том, что около года назад со мной случился инсульт, и половину моего тела парализовало. Твои ласки после этого были особенно отвратительны. Они вышли за пределы физически переносимого и стали ежедневной мукой – но я не мог изменить алгоритм, зажигающий над моей головой красное сердце, не вызвав подозрений у системы. Начались бы биологические тесты на менопаузу, и устаревший софт моих планшетов мог не справиться с потоком запросов. Мне приходилось терпеть. Я мог действовать только одним способом. Я взломал твой фейстоп, Ке, и стал посылать тебе знаки своего омерзения и боли. Я атаковал позорный фетиш, который ты натягивал на меня поверх моей социальной маски. Я покрыл его синяками и царапинами, я заставлял его презрительно хмуриться в ответ на твои ласки, я показывал его тебе в кошмарах – но все это лишь раздувало твою похоть…

Кеша попробовал осторожно отвратить свой взор от Караева – так, чтобы движение глаз было плавным и замедленным.

Это получилось. Он опять увидел овечек. Они уже достроили свой круглый домик – и теперь, собравшись вокруг, раскрашивали его зажатыми в зубах кисточками в серебристый металлик. Такие домики, с грустью подумал Кеша, никогда на самом деле не строили. Они существуют только на детских рисунках… Наверно, Караев был очень одиноким человеком…

Но тут же он поймал себя на том, что чуть не провалился в подобие симпатии к террористу – а такое чувство нельзя шэрить ни в коем случае. Всегда найдется какая-нибудь климактериальная клизма, которая поднимет вой на дрим-шоу. Правильнее всего было со скорбным достоинством дожидаться решения своей судьбы, глядя на террориста с омерзением и закипающим гневом…

Кеша испуганно сглотнул – и подумал, что стал слишком уж самонадеянным: еще не знает, чем кончится эта история, а уже шэрит, так сказать, шкуру неубитого медведя. Как бы его самого не расшэрило в клочья…

Но шанс нельзя было упускать.

– Мне все сложнее становилось удовлетворять твои растущие прихоти, – продолжал Караев. – Последней каплей стал тот день в кинозале, когда ты подверг меня очередному надругательству под лживый правительственный фильм о моей великой работе, который я вынужден был смотреть вместе с тобой. Такого double penetration[14] вынести я не смог. Я отчетливо осознал в тот миг, что хочу уйти из жизни, давно уже ставшей для меня мукой. Возможно, дисциплина и воля помогли бы мне пережить этот кризис, как случалось не раз. Но в тот день во мне словно треснуло какое-то закрашенное черной краской стекло – и в мой ум ворвался свет.

Кеша глянул на опции – «что произошло?» и «что случилось?». Но вместо этого он сказал:

– Я все еще слушаю тебя, палач. Хотя это дается мне нелегко.

– Ты все время пишешь на Стене Доверия «FUCK THE SYSTEM», – продолжал Караев. – И думаешь, глупый, тебя никто не видит. Один раз я даже не выдержал и попытался тебя вразумить несмотря на риск. Я хотел объяснить тебе, что это система трахает тебя, а не наоборот. А в результате… В результате, Ке, я сам понял совершенно неожиданную для себя – и страшную – вещь.

Кеша поднял глаза на опции – он не сомневался, что приложение следит за его глазами. Но вместо предложенного в двух вариантах вопроса «какую вещь?» он с размеренным достоинством сказал:

– Я не тюремный психиатр, чтобы ковыряться в мыслях убийцы…

– Я понял, что ничем не отличаюсь от тебя, – продолжал Караев. – Всю свою карьеру террориста я считал себя единственным, кому удалось трахнуть систему. Вынуть из себя ее провода. Стать свободным живым человеком среди тотального небытия… Но после того как я написал тебе ответ на Стене Доверия, мне приснился один удивительный сон…

В опциях появились две версии вопроса «какой сон?», но Кеша вместо этого сказал:

– Поразительно, что убийца вообще может спать.

– Я встретил во сне мудрого улема, – продолжал Караев. – Он спросил меня: «Как ты живешь, Бату?» Я объяснил, что меня до сих пор не могут поймать, но дважды в день подвергают позорному унижению, наряжая японской школьницей. Улем вздохнул и сказал: «Мне кажется, Бату, где-то в анализе ситуации ты совершил ошибку». – «Почему?» – спросил я. «Ну представь, какая у тебя будет эпитафия: «Мир ловил меня, но не поймал. Но все равно ***[15] два раза в день». Я почувствовал обиду и ответил так: «При всем уважении, мудрый улем, мне неважно, какая у меня будет эпитафия в вашей голове. Мне и в своей проблем хватает…» Но в моей душе что-то разладилось.

– Что именно? – спросил Кеша.

В этот раз он не изменил выскочившего в опциях вопроса.

– До меня дошло, что мы с тобой ничем не отличаемся друг от друга. Это не я стал воином Аллаха после прозрения, Ке. Это система захотела сделать из меня террориста. Террористы и несогласные необходимы ей как воздух. Именно на них покоится существующий порядок – ибо террор его оправдывает, а протест шлифует. Системе не надо знать, где я прячусь и каким будет мой следующий удар. Ей не нужен постоянный контроль над моей головой. Системе достаточно перепрошить мне мозги один-единственный раз, чтобы превратить меня в своего прислужника, думающего, будто он герой-повстанец… Видишь ли, системе не важно, кто кого трахает, ты ее или она тебя. Ей важно, что ты занимаешься с ней любовью, даже если это любовь со знаком минус. И она хочет, чтобы ты делал это всегда… Понял?

– Нет, – мятежно ответил Кеша, глянув на опции (там было «понял» и «да»).

Караев опять переместился в центр его поля зрения. И тотчас же где-то на заднем плане Кешиного ума брызнула быстрая и прозрачная полумысль насчет того, чем следует закончить встречу с террористом. Ловя последние мгновения прямого контакта с глазами убийцы, Кеша с отчетливой и размеренной ненавистью отдумал, что Караев со своими рассказами похож на приставалу, не понимающего, что его не хотят, что он отвратителен и вызывает лишь дрожь омерзения.

– В моем сердце нет ненависти к тебе, Ке, – сказал Караев. – Есть только жалость. Бедняжка, ты так дрожишь за свой наивный деревенский миражик, который, кстати, на редкость смешно смотрится во внешней проекции. Ты – злобная, но точная карикатура на меня. Ты думаешь, что система ловит тебя и не может поймать. Дурачок. Она поймала нас всех с самого начала. Она даже не ловила нас, нет – это наши эмбрионы наросли на закинутых ею крючках. Но если ты до сих пор не понял этого сам, ты вряд ли поймешь и после моих слов… Хватит болтовни. Сегодня я уйду из жизни, приняв яд. За миг до смерти я сделаю системе маленькое харакири. Я распорю мембрану между нами, и разврат прекратится навсегда. Ты увидишь все сам. Вернее, уже увидел…

Караев провел рукой по лицу и замолчал. Кажется, он пытался сосредоточиться и зарядить последние слова всем темным огнем своего сердца.

– Я, Бату Караев, объявляю тебе: этот мир не стоит того, чтобы бороться за его достоинство и чистоту. Я не буду больше подметать ваш мусор. Отныне – никаких терактов в вашу честь. Запивайте иллюзию любви иллюзией шампанского и будьте прокляты, подвешенные в смрадном воздухе желудки… Нет, иллюзии желудков…

«И чего они все время про иллюзии гонят, – подумал Кеша с размеренным презрением, – что этот, что Ксю Баба. Не все ли равно, как называть происходящее? Оно ведь как происходило, так и будет происходить… Как сказал Ян Гузка… Черт, забыл… Надо будет, кстати, этого зоопидора деинсталлировать. А то от него запах такой, будто на фейстопе кто-то насрал. Вернем Ксю. Она славная. Пусть болтает про иллюзии. Теперь фуфло пороть не будет, небось все уже поняла…»

Кеша вздрогнул, поняв, что вместе со зрелой и правильной мыслью нечаянно расшэрил довесок, заряженный фуррофобией. Но тут же сообразил – в ситуации стресса это, наверно, простительно и даже придает потоку его мыслей неполиткорректное правдоподобие.

Следовало сконцентрироваться. Испытание подходило к концу – важно было на последних метрах (Кеша давно уже думал о мире как о большом стадионе) не испортить начатое.

Кеша решил сосредоточиться на овечках. Несколько секунд он пытался их найти, но это никак не получалось. У него стала кружиться голова. А потом он пробился через головокружение – и понял наконец внутреннюю геометрию приложения. Зритель – то есть он сам – находился как бы в центре белой сферы. На одной ее стенке стояло кресло с Караевым. А в зеркально противоположной точке шел мультфильм про овечек. Сначала следовало уставиться строго вверх – или строго вниз. А потом следовало перевести взгляд еще дальше, уже не опираясь ни на какие ориентиры. Наверно, это было сделано для балансировки – Караев хотел предстать перед Кешей и человечеством в трехмере, а времени строить полную сферическую реальность у него не было, и он обошелся самым грубым геометрическим противовесом.