В дебрях урмана - Александр Михайлович Минченков

себе знаю, тоже привиделся — никак из головы не выходит. Всю ночь с ним разговаривал, а под утро только и отпустил меня. Но, ты знаешь, весёлым виделся, зла на меня не держал, будто ничего меж нами и не произошло. Представляешь, спросил я его: где наше золото? Так он молчал, молчал, а потом выдал: ищи золото в другом месте, наше золото далеко в… а тут сон и пропал. Может, и подсказал бы, где оно, там сверху ему видней, а скорее — где ж такое ему про то знать.

— Об этом знают только враги наши, нам неведомые и жутко сведущие, — вздохнул Тихон.

Перекусив, вышли на палубу. Осенняя свежесть утра обдала лицо, старалась проникнуть под фуфайку. Друзья плотнее запахнули ватные куртки и закурили. Мимо грузового сухогрузного теплохода медленно проплывали берега Лены, любоваться ими представляло одно удовольствие, безмолвная тайга, примыкавшая к реке, сменила свою окраску — многие лиственные деревья сбросили листву, а на этом фоне куда контрастней выступили хвойные ели и сосны. Пройдёт немного дней, и начнут принимать они на свои мохнатые лапы снег, лёгкий и пушистый, он закроет и землю, зверь же добавит себе подшёрсток, и попробуй его одолеть в суровую зиму. Морозы и наст заставят всю лесную тварь пропитание добывать активней, это не лето — куда не ступи, вот оно, щипай и жуй, только медведям и иным спящим зверушкам холода не страшны: сон до весны с накопленным жиром — гарант зиму провести беззаботно.

— Смотрю, молодёжь на природу любуется, — прервал мысли подошедший к Груздеву и Гребневу судовой механик.

Друзья очнулись от раздумий, а Тарас Емельянович продолжал:

— В таку пору токо утро зябит, часок спустит и телогрейки сымите. Видать, по Лене впервой, раз всё в диковину.

— Первый раз, мы ж с Иркутска, а там Ангара, Байкал.

— Слыхал и про Байкал и Ангару, однако не бывал там, но читал, места красивы. А у нас куда дивнее. Проходить Ленские столбы станем, шею гнуть будете, глядючи на скалы диковинные, вот ужо природа-мать чудных замков настроила. Сам-то я с Ленска, мать моя и показала здеся свет мне божий. Парнишкой малым был, сиротой остался — отец от нужды подался на золотые прииски Якутии, там и остался — убили какие-то злыдни его, а чего и как, толком неведомо и не знаю, где земля его приняла, а можа и в болото спустили. Слух дошёл: вроде как заработок в пути отняли, а ён сцепился с грабителями, да не осилил их. А мать на сплаве леса затонула. Брёвна разошлись меж собой, а она меж них и соскользнула в воду. Брёвна сомкнулись, а она ж под плотом и оказалась, бьётся тамочи, бедная. Сплавщики рассказывали: билась под ним, да где там мощь такую раздвинуть, лес-то крупный, кинулись было работяги подмочь, но опоздали, ушла, так и не всплыла. Ох и смерть страшную приняла, не дай бог никому. Слезьми я ревел горькими. Пропали оба родителя, словно ушли куда, и не воротились. Но я-то соображаю, что не в гости подались, чтоб вернуться, совсем меня бросили супротив воли своей, вот и ревел днями. Люди добрые пожалели, взяли на содержание, подрос, помогал имя. А как-то по юности и сам чуть было не утонул. С сотоварищем на лодке плыли, а вода большая быстрая, в водоворот попали, закрутило нас, махались вёслами, кое-как одолели, из сил выбились, а тут новая напасть — на камень налетели. Плоскодонка старая трухлявая, а вода волны бросает. Так об камень лодку нашу перевернуло, а мы порозь оказались. Сотоварищ кричит о помочи, а кто ж спасёт коли нет никого рядом, а я сам ещё в худшем положении. Ударил борт лодки меня по голове до потемненья в глазах, вода книзу тянет, да так крепко, словно сапоги на мне из железа кованы, ртом и носом воду хлебаю, дышать не могу. Такой страх обуял, до потрясенья души. Думаете самой смерти испужался? Нет, не смерти, а что ум мой сейчас канет ко дну и навеки. Барахтаюсь, тону и муки принимаю, а у самого мозг знать даёт: вот сейчас утонешь, и все думы с мыслями пропадут разом. О чём мечтал, всё исчезнет, всё пропадёт в мгновенье ока, меня не станет, исчезну, одно тело бездыханное люди поднимут, а оно уж не будет ни думать, ни мечтать, а что-либо руками сделать — и вовсе об этом забудь. Тону беспомощно, а душа и Бога вспомнила. Из сил последних кричу: «Господи, спаси и сохрани мя, вынь мя из омута страшного!..» Поверите или нет, но рука нащупала бревно. Как же я ухватился за него, словно клещ, а сам думаю: не иначе как Господь иль ангел-хранитель лесину под меня подсунул. И выплыл же, выплыл, спасся, а товарища я больше не видел, пропал… Вот и укрепил себя: Бог есть! А то ведь было время, подводили так: не моги о нём думать, церкви рушили, ан нет, есть Он, Спаситель наш, с большой буквы о нём говорить следует и вера должна быть, как без неё. Никак нельзя, и заповеди завсегда помнить надобно и исполнять потребно. А ежели грехами кто обрастёт, так Господь воздаст каждому своё по их тяжести. Кто с лукавым свяжется, тот в сети непременно его попадёт, а из сетей евоных, ежели слаб душою, трудно, ребятки, выбраться, ой как трудно, а людям это невдомёк, это ж потом каются, да поздно. Смолоду надобно детей наставлять разумности.

— Про то, как чуть было не утонул, прямо жуть какая, но выжил же и в люди выбился, уважает тебя народ в пароходстве, капитан рассказывал, — Гребнев глянул на Тараса Емельновича.

— Уважают, спасибо на этом. А чтоб до уваженья дожить, сколь перенести пришлось, один я в курсе и Богу ведомо. А Гражданская началась, обороты такие были — сёла и деревни наши не знали, куда деваться, то ли с белыми здоровкаться, то ли с красными лобзаться, а тут и анархисты своими флагами размахивали, банды разных мастей то тут, то тамочи. Короче, повоевал я, ранений несколько получил, два раза у белых в плену был, секли, задумали на верёвке взвесить, увернулся — сбёг. Гражданская закончилась, устроился рабочим в речном порту, а страсть как тянуло к моторам. Это ж механизмы! Попросился в помощники на один пароход, взяли. Случались поломки, так я всё до винтиков-болтиков изучал, понять хотел до тонкостей механизмы крутящиеся, валы перебирал, вникал, в чём движения ихные заложены. Через год не хуже всякого моториста работать начал. Заметили моё умение