Демобилизация - Владимир Корнилов

Сидя у слабо нагретой печки, он глядел на сжавшегося больного, хотел сказать: «Брось, парень. Мне самому хреново», но вместо этого спросил:

— Ну, как? Осознали, Курчев? Курчев по-прежнему молчал.

— Ладно, не мучайтесь. Лечат хоть вас хорошо? Ирина Леонидовна заходит?

— Да, — кивнул Борис. — Хорошая женщина.

— Очень, — обрадовался Ращупкин.

— Разрешите, товарищ подполковник, — влез в дверь Федька и, не ожидая ответа, прошел мимо Ращупкина, сел за стол и открыл своего Толстого.

— Что там у вас начеркано? — спросил комполка.

Он взял грязно-серый, похожий на учебник том огоньковского издания и стал читать вслух там, где стояли четыре чернильных восклицательных знака:

«Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам».

Он прочел абзац четко, без всякого выражения, как штабной циркуляр, и отложив книгу, уставился на Федьку.

— Так. Понятно. И что вы хотите доказать?

— Ничего, — ответил Федька, снова беря книгу в руки.

— Это о царской армии, — твердо, словно исключал возможность всяческой насмешки, сказал Ращупкин.

— Так точно, товарищ подполковник, — кивнул Федька.

— А вы себе чёрт-те чего вбили в башку. Намеки, понимаете ли… И нечего библиотечную книгу портить. Солдаты могут прочесть.

— Это моя, — сказал Курчев.

— Что ж, и вы демонстрируете любовь к армии?

— К царской, — усмехнулся Борис. — Я купил у букиниста. Там и не такое подчеркнуто.

— Стереть надо было, — сам чувствуя, что мелет глупости, выдохнул Ращупкин.

— Сотрите, младший лейтенант, — в тон подполковнику сказал Борис.

— Слушаюсь, — отчеканил Федька и перевернул страницу.

— У вас не соскучишься, — усмехнулся Ращупкин.

— Стараемся, — сказал Борис.

Он уже отлежал все бока. Хотелось сесть, а в перспективе и выйти на двор, но при подполковнике было неловко, а тот неизвестно зачем сидел у печки: то ли учить собирался, то ли, как когда-то, до Дня Пехоты, хотел покалякать по душам.

— Беззаботно живете, — вздохнул подполковник. Интересно было, чем живут эти никудышные офицеры — один с чирьями на шее, другой с ангиной в горле и чёрте-те чем за пазухой.

О Павлове Ращупкин не слишком тревожился. Это тип конченный, вот-вот сопьется, и самое простое — сплавить его куда-нибудь подальше. Но обидно, что вот живет на твоей территории сопляк, которому чхать на тебя. Пьет сам по себе, играет в карты сам по себе и умри завтра Константин Романович этот тип даже не почешется. Для него Ращупкин не батя, как принято называть командира части, никакой не пример и не указ. Вот сейчас уткнул морду в книгу, словно не он, Ращупкин, а Лев Толстой для него начальство. Правда, сегодня выходной. Но возьми даже не армию, а просто общежитие, студенческое хотя бы, и то, когда приходит в гости директор или декан, книгу откладывать надо. А этот младший лейтенант сидел и читал, и даже не демонстративно (если бы так, спесь сбить — дело нетрудное!), а словно подполковника в комнате не было. Ращупкин еле сдерживался, чтобы не накричать на нахала и не поднять по стойке «смирно». Но не затем сюда пришел. Сейчас он был не только подполковником: ему еще хотелось узнать, как писал все тот же язвительный старик Толстой, — чем люди живы? Даже вот такие, как этот с чирьями, из которого армия не сделала человека (и уж, верно, не сделает!) и в котором осталась та собачья «гражданка», которую как ни ругай, все равно выскочит в тебе самом, — то тоской по московской юристке, то еще чем-то вроде воспоминания о директорской двери, за которой шли чудные разговоры. И хотя в известный год юный Костя Ращупкин проник за ту дверь даже не гостем, а самым полномочным хозяином, тайна ушла из комнаты вместе с ее прежними обитателями, и разговоры на стенке не записались.

Вот так же будет с этими двумя. Курчев удерет из полка сам. А младшего лейтенанта — пусть только чирьи заживут — придется при помощи начальника отдела кадров подполковника Затирухина сплавить во ВНОС (войска наблюдения, обнаружения и связи) или куда-нибудь еще, как несоответствующего занимаемой должности.

И все равно Константин Романович чувствовал, что каким образом он ни избавится от этих офицеров, тайна их, их особая сущность, так отличающая их от остальных офицеров полка, уйдет вместе с ними, и подполковник Ращупкин так и останется с нерешенной загадкой. А все неясное, недоследованное угнетало и мучило.

Константин Романович не любил наказывать подчиненных, а тем более издеваться над ними. Ему важно было не подчинение нижестоящих, а лишь сама возможность их подчинения, которую он никогда бы в личных корыстных целях не использовал. Но точно так же, как он не любил унижать подчиненных, он не терпел в них независимости. Свобода — это пожалуйста! В рамках устава ты свободен. Сорок минут личного времени у солдата — всегда его. Восемь часов сна — тоже. Обмундирование, питание — все должно быть, как положено. И офицер тоже свободен, когда не занят. Офицер осознанно и необходимо свободен. А эти двое еще чего-то лишнего желают себе ухватить, — и вот сейчас один прячет под подушку любовную открытку, а другой демонстративно уткнулся в роман беспартийного писателя.

Но и сам он, Ращупкин, при своем росте 192 сантиметра тоже не очень умещался в короткой формуле необходимости, а также на двух с половиной страничках (с 27-й по середку 29-й) Устава Внутренней Службы (глава 3-я «Обязанности должностных лиц», параграфы 64–66). Ему еще многого хотелось сверх; сверх Устава и сверх жены, сверх штатного расписания и сверх мечты об Академии генштаба. Он чувствовал, что в свои 32 года еще не заматерел, не обрюзг и, кроме ясных и необходимых материальных недостатков, ему еще нужно что-то непознаваемое, голубое, вроде стихов или философии, что-то не очень уважаемое, даже скорей презираемое в военных кругах. Но оно необходимо ему, Константину Романовичу, чтобы не чувствовать себя ниже штатских, особенно тех острословов, вроде Крапивникова, Бороздыки и мужа Марьяны Сеничкина.

Да, он хотел власти. Но не простой субординационной, какая принята в армии, а власти сложной, где подчинение, не только и не столько физическое, сколько духовное, основано на высшем сложнейшем интеллекте. Поэтому-то Ращупкину нравилось, глядя на портрет Сталина, о котором он еще год назад ничего не мог сказать сверх того, что говорили другие, отпустить в присутствии некоторых офицеров несколько неопределенных замечаний, свидетельствующих о независимости суждений, а также о том, что командиру столь особого и особенного полка есть еще много чего сказать, но покамест он воздерживается, и не из страха, а оттого, что другие офицеры не подготовлены и не поймут.

14

— Да, беззаботность… Слишком беззаботно живете, — повторил Константин Романович. — А женщина у вас, Павлов, есть?

Федька вздрогнул и злобно полоснул глазами Курчева: не протрепался ли тот про сестру. Но Курчев, поймав Федькин взгляд, сам ответил.

— Они ему остолбенели, товарищ подполковник.

— Так не бывает, — довольный, что разговор все-таки вышел на нужную линию, благодушно улыбнулся Ращупкин. — Женщины надоесть не могут.

— Как взяться! — вставил Курчев.

— Излишествовали, что ли? — снова уставился командир полка на Федьку, пытаясь оторвать от книги.

— По-всякому, — ответил Федька, толком не зная, как говорить с Ращупкиным, и одновременно не желая, чтобы за него отвечал Курчев.

— Ну и напрасно, — не удержался от поучений подполковник. — Женщина великая сила.

— В колхозе? — работая под наивного, переспросил Федька.

— И в армии тоже, — не давал себя сбить Ращупкин. — Женщина, даже если она не участвует в работе, по-вашему, по-бывшему химическому, Павлов, в реакции, то все равно ускоряет ее, как катализатор. Стимулирует, короче.

— Да, их только пусти, — присвистнул Федька.

— И ускорят и без чего-то оставят.

— Без часов, например? — подмигнул Ращупкин, который, конечно, слышал, что Федька обменял свою новую ручную «Победу» у краснофлотца-ларечника на шесть поллитров, то есть отдал за треть цены.

— Что часы? Часы — фигня, — даже не обиделся Федька. — Последней свободы жалко.

— Чего, чего? Свободы? А какая у вас, разрешите спросить, Павлов, свобода? И на кой чёрт она вам? Что вы с ней делать собираетесь?

— А ничего, — промычал Павлов. — Свобода как раз на то, чтобы ничего не делать.

— Оригинальный взгляд. Новое в философии. Что до марксизма, то тут им и не пахнет. Но, по-моему, Курчев, в этом и здравого смысла нет.