Демобилизация - Владимир Корнилов

— Кто спорит? Краснеют от выпивки, а вылезают от базедки. В госпиталь сбегай, подруга.

И дня через два, не ожидая и не надеясь, что Кларка пойдет к врачу, сама привела к ней своего ухажера из соседнего немецкого городка: там стоял военный госпиталь. Ухажер намял Кларе Викторовне шею и сказал, что прощупаться прощупывается, но точно он ручаться не может. Все-таки он хирург, а не эндокринолог. Надо ехать в Берлин.

Но Клара Викторовна, не желая посвящать окружающих в свои недуги, не пожалела дефицитных марок и пошла к местному немецкому врачу. Он был строг и сух. По-видимому, не любил русских. Но, снизойдя к ее прекрасному немецкому выговору, постепенно разговорился и объявил, что так оно и есть базедова болезнь во всей форме. Зря она ездила в августе на этот раскаленный юг; теперь лечить уже поздно — надо резать.

— Вырежут — все будет в идеальном виде. Вздохнете легко и увидите счастье или, как у вас говорят…

— Небо в алмазах, — подсказала, переведя на немецкий, Клара Викторовна.

— Вот, вот…

Но не слишком надеясь на небо, точнее, надеясь и боясь потерять эту надежду, Клара Викторовна протянула с операцией до самого отъезда, продолжала тянуть и в Москве. Вчерашнее появление Кости Ращупкина и сногсшибательный компромат на закадычную подругу несколько растормошили переводчицу и развлекли в ее унылом ничегонеделанье.

11

Выскочив в тот злополучный День Пехоты из надышанного водочным перегаром такси, Клара Викторовна влетела в свою квартиру и, не снимая шубки, набрала Марьянин телефон.

— Ну, надо, очень надо, — лукаво и необычно для себя весело запищала в трубку.

У Марьяны, видно, кто-то был и разговаривала она неохотно.

— Как хочешь, — уже начинала обижаться переводчица. — Но у меня потрясающие о тебе новостишки.

— Тогда давай завтра, — шепотом сказала Марьяна.

— Завтра я хотела наконец добраться до льда, — обидчиво, будто говорила с мужчиной, протянула Клара Викторовна. — После операции не покатаешься.

— Не ной. Это же не мениск, — сказала Марьяна. — Катайся на здоровье. Я к тебе подскачу.

— С коньками?

— Если к Бутыркам подвезешь.

И вот они сидели в ресторане, у которого должны были встретиться еще час назад. Потрясающие новости никакого эффекта на Марьяну не произвели.

— Ну и что? — скривилась она. — Думаешь, велика радость?

— Он импозантен, — пыталась защитить Ращупкина подруга.

— Слизняк, — небрежно отмахнулась Марьяна.

Ожидая бифштекса с луком, они пили сладкое вино. Сухое уже кончилось, а от коньяка Марьяна отказалась. Она привыкла платить за себя, а денег у нее было всего двадцать пять рублей.

— Не знаю… Может, я зла и несправедлива. Сегодня опять собачье дело. Изнасилование. Жилищный кризис. Людям негде по-человечески перетрахаться. Демобилизованный солдат, набравшись, полез, представляешь к стрелочнице. Тетке 48 лет. Сидела на путях в ватнике и платке, как кулема. Начала орать, так он ее ломом… Парню — 23 года, а теперь вышкой пахнет. Особенно, если пустят показательным…

— Ужас, — вздохнула переводчица, не зная уж как теперь вернуться к разговору о Ращупкине.

Но, догадываясь о желании подруги, Марьяна, закурив длинную болгарскую сигарету, сама сказала:

— Боюсь, этот подполковник тоже меня когда-нибудь пришьет. Плохо их обуздывают в Вооруженных Силах. Сам министр, говорят, большой селадон.

— Он старый, седенький, — улыбнулась переводчица, вспоминая маршала Булганина. — Хотя моськой — ничего.

— И Ращупкин рылом вышел, — скривилась Марьяна. — Вообще-то я зря… Он парень что надо. Только устала я от всего, от него и от… В общем, от всех.

Переводчица замерла, ожидая исповеди, и Марьяна, помедлив и раздув начавшую гаснуть сигарету, стала говорить мягко и без раздражения, что с ней случалось теперь не так уж часто.

— Ах, Кларка, не у тебя одной шиворот-наперед и еще раз навыворот. Чёрта лысого меня потянуло на этот говенный юрфак. И денег тут — на три дня после получки, и работа — одно дерьмо и чужие слезы. Война была — не рассуждали. Четыре года — и в дамках. После войны, мол, преступлений будет навалом. Дело перспективное, расти сможешь. Насчет преступлений — не обманули, а все равно лучше б куда-нибудь в другое место пошла.

— Но ведь растешь!.. — уже жалела подругу сердобольная переводчица.

— Хм… Расту?!. Вон Борька, лейтенант без училища — и то на полторы сотни больше гребет. Что ж мне — взятки брать?

— Бери, — улыбнулась Клара Викторовна, впервые подумав, берут ли взятки в прокуратуре.

— После тебя, — отмахнулась Марьяна. — Свекровь, жеребячье племя, больше половины отбирает. Свекор пятнадцать тысяч, не считая пайка, приносит и все равно с меня и Лешки эта поповна за жратву и домработу вычитает. Кого-нибудь пригласишь, разговорами закармливай. Чаю — и то для гостей не выпросишь. Вчера Лешкина новая пассия прибыла. Я ее из читалки сама за руку привела. Наврала, мол, Алешка зовет. Так даже накормить нечем было. Представляешь, такая, новый тип. Одета — не то, что мы с тобой расфуфырена так, скромно, ничего лишнего. В общем, не простой орешек. Скромняга. Алешка ее закадрил на Новый год у Крапивникова.

— Та ягода?..

— Эта… — рассердилась Марьяна. — Я тоже, по-твоему, того поля?..

Когда-то они обе прошли через крапивниковский дом, причем Марьяна ненадолго там зацепилась.

— Прости, — сказала переводчица. — Я не хотела… Честное слово, я даже забыла…

— Я тоже, — усмехнулась Марьяна. — Так вот, она не такая. С ней Жорочка даже расписался. Только — увы и ах — загс — не психолечебница и Жорочку не вылечил. И через месяца три или четыре показал ей наш красавчик от ворот на запад…

— Бедная, — искренне вздохнула Клара Викторовна и чокнулась с подругой.

— И тут мой ненаглядный и разлетелся. Понимаешь, не простой обычный подзаход, а высокое чувство, философские антимонии. Думаю, по кабакам ее начал таскать. Гонорары какие-то куцые стали.

— Жена всегда узнает последней, — вставила не к месту переводчица, но умолчала, что встретила доцента час назад у этого ресторана.

— Какая жена! — отмахнулась прокурорша. — Дура — последней.

Она взяла у Клары Викторовны вторую сигарету.

— К вам можно подсадить этих двух товарищей? — склонился над ними официант, кивая на двух мужчин, стоявших в дверях зала. Со времени прихода подруг в ресторан, зал как будто сузился. Все столики были заняты.

— Нельзя. Мы мужей ждем, — не поворачивая лица, буркнула Марьяна. Служите жантильней, — выпустила дымок, и молодой официант, что-то бурча под нос, отошел пожимая плечами.

— Стажироваться — стажируйся, а хамить нечего, — довольно громко сказала Сеничкина.

— Здесь? — удивленно вскинула близорукие глаза подруга.

— А не все ли равно, где учиться тарелок не бить? Рохля — та последней узнает, — вернулась к прерванному разговору. — А не хочешь в соломенных вдовах бегать, стой на стрёме. Ах, чёрт меня потащил на юридический. Пошла бы на философский, может, уже докторскую писала б.

— Ты?

— А кто? Думаешь, они, филозофы, особенные? Типичные олухи. Павлины. «Я — философ, я — элита», распустят хвосты и пойдут цитатами махать. Все на один пошиб. Только что у моего морда симпатичная и язык подвешен, а соображения на тридцать пять и пять. Ниже нормального. Зато амбиции мамочки! Этот — не понял, тот — не вскрыл, третий — исказил. Мальтус (он с Мальтуса начал)… «английский мракобес выступил со своей человеконенавистнической теорией на рубеже ХVIII и XIX веков. Его основная работа «Опыт о законе народонаселения» появилась…» и так далее. Вчера над благоверным издевался Борька, сегодня я потихонечку позволяю. Но дома ни-ни. Стой по струнке, отражай на лице эмоции. Короче, работай зеркало. «Ах, замечательно! Ну конечно, куда этим перечницам Юдину и Константинову?! Из них же песок сыпется. А ты, Алешка, наша молодая надежда…» И знаешь, что самое уморительное? Не я одна надрываюсь. Все вокруг. Вся кафедра от Алешки без ума. Даже Жорка Крапивников в журнале печатает. Но с Жорки станется. Ничего для него святого. По-моему, за спиной над Алешкой хохочет. А у того юмора на старую копейку.

— Этого еще не хватало! — вздрогнула Марьяна, потому что в приглушенном и уже привычном жужжании ресторанного зала вдруг раздался барабанный грохот, на затемненной прежде эстраде зажегся свет, и пианист со взбитым коком отчаянно залабал мелодию «Я иду не по нашей земле», которую через минуту, поднеся ко рту микрофон, стала рассусоливать низким и надтреснутым голосом пожилая женщина в длинном переламывающемся на полу платье. — Не поговоришь. Поехали к тебе или плясать хочешь? — спросила Марьяна.

— Что ты? У меня нога, кажется, распухла. Да, точно распухать начинает, — усмехнулась переводчица, высовывая из-под стола ногу, которую юбка прикрывала почти по щиколотку.